В первые сутки проходим десять метров. Во вторые - восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров.
К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно.
Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев - работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя - со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня - ни я, ни Лиса-гор не ходим на берег.
Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.
- В пять ноль-ноль "сабантуй". Успеешь?
- Успею.
- Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?
- Для чего?
- Живая сила. Вместо третьего батальона.
- А не жалко?
- У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.
- Что это с ним случилось?
- Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит.
- Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.
- Человек пять хватит?
- Хватит.
- Жди, значит.
- Жду.
Я кладу трубку.
Итого, значит, одиннадцать бойцов - по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие "березовые колышки". На нашем телефонно-кодовом жаргоне "березовыми" (в противовес "горелым") колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.
Фарбер сам приходит ко мне - в блиндаж первой роты, мой временный КП.
У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют - от однообразной пищи. Противная болезнь - нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.
- Кончать, значит, сегодня собираетесь? - говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.
- Как будто...
- Волнуетесь?
- Волнуюсь.
Я чувствую, что мне страшно хочется спать - режет глаза, точно в них песок,- а сон не идет. Бывает такое!
- От вашего батальона трое пойдут, знаете? - говорю я.
- От моего три и от Синицына три. Так, что ли?
- Так. Всего шесть.
- Шесть... Почти целый батальон.
Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.
- Сколько у вас людей теперь, Фарбер?
- Каких? Которые хлеб получают или воюют?
- Воюют.
- Без минометчиков и пулеметчиков - девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.
- А их сколько?
- Один.
- Здорово.
- Вчера было двое, сегодня один.
- Убит?
- Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый...
- Снайпер, должно быть?
- Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев - уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя.
- Мне сегодня тоже попало,- сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку - в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике,- когда цепь проверял.
- А Уразову в каску,- говорит Фарбер.- Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.
- А вы верите в предчувствие, Фарбер?
- Как сказать...
- А все-таки...
Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.
- Как вам сказать...- совсем тихо говорит он,- и верю, и не верю. Умом не верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму...- Он старательно впихивает в печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку, пламя с жадностью охватывает ее со всех сторон.- В детстве я боялся покойников, ни за что бы не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу убитого, мне трудно представить себе, что это уже все, абсолютный конец... Какой-то душевный атавизм?..- Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь.- Был у меня друг. Собственно говоря, даже не друг - друзей у меня давно уже нет,- а человек, к которому я очень хорошо относился. И он ко мне как будто неплохо. Веселый такой мальчик, командир конной разведки. Шутник, весельчак, кровь так и играла. На любое самое сложное задание, как на прогулку, отправлялся. Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы - и пошел... И вот когда он на последнее свое задание отправляя - было это весной этого года, на Донце,- пришел он ко мне и попрощался... "Будь здоров, говорит, Фарбер, больше не увидимся". Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или в какое-нибудь училище посылают. "Нет, говорит, за "языком" иду".- "Почему же не увидимся?" - "Не вернусь. Убьют". И в одну точку все смотрит. "Я уж точно знаю". Даже карточку мне на прощанье подарил.
Фарбер расстегивает шинель и откуда-то из глубины достает старенький, потрепанный бумажник. Мы оба долго рассматриваем веселое, мальчишеское, почти без бровей лицо, смотрящее на нас с потрескавшегося и потертого глянцевого квадратика.
- Сережа Кондрашев. Лучший разведчик, которого я когда-либо встречал.- Фарбер прячет бумажник и застегивает шинель.- Ему оторвало голову снарядом, когда он уже вернулся с задания и устраивался на ночлег...
Больше мы ничего не говорим. Сидим и смотрим на огонь, на вываливающиеся из печки и тихо гаснущие на земле угольки. Откуда-то издалека чуть слышно доносятся редкие, равномерные пулеметные очереди... На передовой тишина.
А часиков через пять-шесть... Проверим пистолеты, гранаты, натянем рукавицы и...
Я закрываю глаза и стараюсь себе представить, как развернутся события.
Будем лежать у входа в туннель на животах и смотреть на часы. Потом или я, или Ширяев скажем: "Пора". Кто-то приложит к наискось срезанному бикфордову шнуру спичку и с силой проведет по ней теркой. Спичка не зажжется. Зажигающий вполголоса выматерится, полезет в карман за другой спичкой. Кто-нибудь присветит фонариком, заслонив его ладонью. Опять движение теркой. Вспышка. Пошло. Бикфордов шнур выплевывает пламя, тихо шипит, укорачивается. Пятнадцать секунд - столько секунд, сколько в нем сантиметров. Медленно подбирается к капсюлю, капсюль соединен с детонирующим шнуром. Детонирующий шнур длиной в тридцать пять метров, но сгорит он в 1/8 секунды. Он горит со скоростью 270 метров в секунду... Мы все сожмемся, подберемся, еще раз проверим, где гранаты.
А потом... Потом тридцать метров под землей, натыкаясь на чьи-то пятки, сжимая в руке оружие, задыхаясь от напряжения...
А может, недостаточно тола положили и воронка получится слишком маленькая, тесная? Нет. Сто пятьдесят килограммов тола и сто пятьдесят аммонита - это не игрушки...
Ну, а потом, потом... Неужели будем сидеть под танком? Повернем пулемет и будем жарить по немцам? Ход завалим, заминируем. А завтра вечером, сидя в моей землянке за шипящим самоваром, будем говорить обо всем, как уже о прошедшем...
А может?.. Нет, не может быть. Ни в коем случае не может быть... Никогда больше не скажет полковник: "Эх, инженер, инженер..."
- Товарищ лейтенант, вас!
Телефонист протягивает мне трубку. Беру.
- Шестьдесят первый слушает. В ухо шипит голос Коробкова - зам по тылу,- он сегодня дежурный по штабу.
- Большой хозяин интересуется, как дела. Сколько осталось?
- Метра три...
- К пяти будет готово?
- Будет.
- Так и передать?
- Так и передать.
- Это точно?
Я отдаю трубку телефонисту. Коробков может замучить своими вопросами. Фарбер встает, опускает наушники на шапке - мороз сегодня еще крепче.
- Поеживаются фрицы,- улыбается он, завязывая тесемки под подбородком.- Видали наш трофей сегодняшний?
- Какой трофей?
- Неужели не знаете? Фриц к нам перебежал...
- Ну?
- Самый настоящий, кукрыниксовский. В пилотке. Обмотанный полотенцем.
- Что ж вы не рассказываете?
- Я думал, вы знаете. Раненько утром еще прибежал. Надоело, говорит, воевать - холодно. Штрафник. Не захотел отдать офицеру теплый свитер. С убитого товарища снял. Ну и угодил в штрафники - под танк.
- Под танк?
- Под танк. Он у них "toteninsel" называется - "остров смерти". Туда только штрафников посылают. Кто сутки просидит - оправдывается, кто двое - получает железный крест, кто трое - с дубовыми листьями. Но таких еще не было...
- Ага... Значит, и у них он в печенках сидит. Хорошо.
- Говорят, в день по пять-шесть убитых вытягивают из-под него.
- Хорошо...
- Отправили его в штаб. Что-то важное хочет сообщить, только не ниже как полковнику... Смешной такой, замерзший и с рюкзаком не меньше, чем он сам. Пожалел расстаться... Ну ладно. Я пошел...
Фарбер протягивает руку.
- Так, значит, в пять?
- В пять.
Он уходит. В землянку врывается облако свежего морозного воздуха, и коптилка чуть не гаснет. 4
Слегка морозит. Недавно прошел снег, и кругом все бело и чисто. Небо затянуто. Редко, лениво взлетают ракеты, искрится сухой рассыпчатый снег. Невдалеке белеют баки, покосившийся, точно упершийся лбом в землю танк... Так близко он, в двух шага.. Смутно виден извилистый зигзаг траншеи,- теряется где-то около баков.
Тихо...
Даже пулеметы из-под танка не стреляют. Ждут. Лиса-гор сидит на корточках у норы, в валенках, в ватнике, курит в кулак. Двое бойцов, согнувшись, разравнивают вываленную землю, присыпают сверху снегом.
- Принесли взрывчатку? - спрашиваю.
- Последнюю ходку делают.
- Где свалили?
- В разбитой землянке, около НП.
- Аммонит подсушил?
- Подсушил... Но вообще дрянной. Один мешок совсем как камень. Пришлось отложить.
Присветив цигаркой, смотрю на циферблат
- Без двадцати три уже...
- Два часа осталось.
- Два часа.
- Ничего. Успеем.