Автор: Шукшин В.М.
Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе -- рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю. Кто-то хорошо придумал -- курить.
... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно -- до боли и беспокойства -- хочется писать? Вспом мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.
-- Кинь спички, -- попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.
-- Муки слова, что ли? -- спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влаж траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие ми, и очень хочется жить. Я это знаю.
-- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать свои длинными ручищами меня по спине. В-третьих -- это главное, -- он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и называет себя не иначе -- реа.
"Мы, реалисты..." -- начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что не его.
-- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, перело пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним.
-- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень хочется как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
-- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и склады пополам. -- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
-- А тебе что, очень тоскливо?
-- То есть... на белый свет смотреть тошно.
-- Значит, ты -- умница.
Пауза.
-- Двадцать копеек с меня, -- говорит Серега и смотрит на меня серыми правдивыми глазами, в которых ну ни наме на какую-то холодную, расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет. Мо, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее, и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет -- все это никому не нужно. Кино -- ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
-- Ох и тоска же! -- опять заныл Серега.
-- Перестань, слушай.
-- Что?
-- Ничего. Противно.
-- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
"Не буду спорить. Господи, дай терпения".
-- У тебя, наверно, положительные герои стихами гово. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?
"Не буду ругаться. Не буду".
-- Песни, наверно, поют о спутниках, -- продолжает Се, глядя на меня злыми веселыми глазами. -- Я бы за эти песенки, между прочим, четвертовал. Моду взяли! "Назна я свидание на Луне-е!.." -- передразнил он кого-то. -- Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову ломает -- рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчет песенок -- это он верно, пожалуй.
Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова настра на степь и на зори.
-- Дай роман-то свой почитать, -- говорит Серега.
-- Пошел ты...
-- Боишься критики?
-- Только не твоей.
-- Я ж читатель.
-- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну художественну книгу дочитал до конца?
-- Это ты зря, -- обиделся Серега. -- Надо писать умнее, тогда и читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
-- Почему?
-- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. -- Серега поднялся и пошел к выходу. -- Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукопи. Один положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо -- все плохо. Какие-то бесконечные "шалые ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей... А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре". Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
-- Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
-- Сережи... Здравствуйте! Сережи нету?
-- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
-- Извините, пожалуйста.
-- Он придет скоро.
-- Хорошо.
Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную голов, любит тихо, упорно и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутреннег сгорания. Сережу седьмой пот прошибает -- волнуется, оглобля такая. Не смотрит на девушку -- ее зовут Лена, -- орет, стучит огромным кулаком по конспекту.
-- Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
-- Не кричи, Сережа.
-- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут эле вещей
не понимают!
-- Сережа, не кричи.
Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хо, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Се. У них будет все в порядке. У меня же... Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб загонят раньше време. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошел Серега.
-- Прошелся малость.
-- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
-- Кто?
-- Лена. Кто!
Серега побагровел от шеи до лба.
-- Зачем зайти?
-- Не знаю.
-- Ладно трепаться. -- Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
Я тоже спокойно говорю:
-- Как хочешь. -- И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
-- Дай закурить, -- чуть охрипшим голосом просит Серега.
-- Идиот!
Стало тихо.
-- Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам: "Братцы, кто-то один из вас меня пре". -- Когда Сереге нечего говорить, он шутит. Как прави, невпопад и некстати. -- Дай закурить все-таки.
-- Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой -- только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
-- Ты советуешь сходить к ней? -- тихо спросил он.
-- Конечно, Серега! -- Я прямо тронут его беспомощнос. -- Конечно, сходить. На закури и иди.
Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
-- Со стороны всегда легко советовать...
-- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
-- Ничего.
-- Иди к ней.
-- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю -- и пойду.
-- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же знаю... Я писатель как-никак.
-- Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих рома курят при женщинах. Остряк!
-- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскре... Ничего тут такого нет, если ты зашел к девушке. За и зашел, и все.
-- Значит, она не просила, чтобы я зашел?
-- Просила.
Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
-- Я узнаю зайду.
-- Узнай.
Серега вышел.
Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она, конечно, не талантливый инженер, но... в конце концов надо же кому-то и помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной, развяза бы ему язык... Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату Серега. Поздоровается... и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом. Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я бы, конечно, влепил сюда и "шалый ветерок", и шелест листьев. Ничего же этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллей двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый. Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд... Молчит, и все.
Потом девушка говорит:
-- Пойдем на речку, Сережа.
-- М-м. -- Значит, да.
Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по песочечку, пташки разные чирикают... Теп. В рощице у воды настоялся крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и томятся. Ждут чего-то.
Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею... прильнула...
-- Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя бессловесная.
Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комна, засунув руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза, неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с опрятной го и держит -- не верит, что это правда. Радостно за него, за дурака. Эх... пусть простит меня мой любимый ро с "шалыми ветерками", пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух хороших людей, про их любовь хорошую.