‑ Non, dites moi, est‑ce qu'il y aura veritablement quelque chose cetle nuit? [Нет, скажите: правда, нынче ночью что‑нибудь будет? (франц.)] ‑ сказал Гальцин, лежа с Калугиным на окошке и глядя на бомбы, которые поднимались над бастионами.
‑ .Тебе я могу рассказать, видишь ли, ведь ты был на бастионах? (Гальцин сделал знак согласия, хотя он был только раз на четвертом бастионе). Так против нашего люнета была траншея,‑ и Калугин, как человек неспециальный, хотя и считавший свои военные суждения весьма верными, начал, немного запутанно и перевирая фортификационные выражения, рассказывать положение наших и неприятельских работ и план предполагавшегося дела.
‑ Однако начинают попукивать около ложементов. Ого! Это наша или его? вон лопнула, ‑ говорили они, лежа на окне, глядя на огненные линии бомб, скрещивающиеся в воздухе, на молнии выстрелов, на мгновение освещавшие темно‑синее небо, и белый дым пороха и прислушиваясь к звукам все усиливающейся и усиливающейся стрельбы.
‑ Quel charmant coup d'oeil! [Какой красивый вид! (франц.)] a? ‑ сказал Калугин, обращая внимание своего гостя на это действительно красивое зрелище. ‑ Знаешь, звезды не различишь от бомбы иногда.
‑ Да, я сейчас думал, что это звезда, а она опустилась, вот лопнула, а эта большая звезда ‑ как ее зовут? ‑ точно как бомба.
‑ Знаешь, я до того привык к этим бомбам, что, я уверен, в России в звездную ночь мне будет казаться, что это всё бомбы: так привыкнешь.
‑ Однако не пойти ли мне на эту вылазку? ‑ сказал князь Гальцин после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой страшной канонады и с наслаждением думая о том, что его ни в каком случае не могут послать туда ночью.
‑ Полно, братец! и не думай, да и я тебя не пущу,‑ отвечал Калугин, очень хорошо зная, однако, что Гальцин ни за что не пойдет туда. ‑ Еще успеешь, братец!
‑ 1000 Серьезно? Так думаешь, что не надо ходить? а? В это время в том направлении, по которому смотрели эти господа, за артиллерийским гулом послышалась ужасная трескотня ружей, и тысячи маленьких огней, беспрестанно вспыхивая, заблестели по всей линии.
‑ Вот оно когда пошло настоящее! ‑ сказал Калугин. ‑ Этого звука ружейного я слышать не могу хладнокровно, как‑то, знаешь, за душу берет. Вон и "ура",прибавил он, прислушиваясь к дальнему протяжному гулу сотен голосов: "а‑а‑а‑а‑а"‑ доносившихся до него с бастиона.
‑ Чье это "ура"? их или наше?
‑ Не знаю, но это уж рукопашная пошла, потому что стрельба затихла.
В это время под окном, к крыльцу, подскакал ординарец офицер с казаком и слез с лошади.
‑ Откуда?
‑ С бастиона. Генерала нужно.
‑ Пойдемте. Ну что?
‑ Атаковали ложементы... заняли... французы подвели огромные резервы... атаковали наших... было только два батальона,‑ говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.
‑ Что ж, отступили? ‑ спросил Гальцин.
‑ Нет,‑ сердито отвечал офицер,‑ подоспел батальон, отбили, но полковой командир убит, офицеров много, приказано просить подкрепления...
И с этими словами он с Калугиным прошел к генералу, куда уже мы не последуем за ними.
Через пять минут Калугин сидел верхом па казачьей лошади (и опять тон особенной quasi‑казацкой посадкой, в которой, я замечал, вес адъютанты видят почему‑то что‑то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки дела на зрителя, не принимающего в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.
6
Толпы солдат несли на носилках и вели под руки раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.
В числе последних был и знакомый нам Никита, старая матроска, с которой он помирился уже, и десятилетняя дочь ее.
‑ Господи, мати пресвятыя богородицы! ‑ говорила в себя и вздыхая старуха, глядя на бомбы, которые, как огненные мячики, беспрестанно перелетали с одной стороны на другую.‑Страсти‑то, страсти какие! И‑и‑хи‑хи. Такого и в первую бандировку не было. Вишь, где лопнула проклятая,‑ прямо над нашим домом в слободке.
‑ Нет, это дальше, к тетиньке Аринке в сад всё попадают,‑ сказала девочка.
‑ И где‑то, где‑то барин мой таперича? ‑ сказал Никита нараспев и еще пьяный немного. ‑ Уж как я люблю евтого барина своего, так сам не знаю. Он меня бьеть, а все‑таки я его ужасно как люблю. Так люблю, что если, избави бог, да убьют его грешным делом, так, верите ли, тетинька, я после евтого сам не знаю, что могу над собой произвести. Ей‑богу! Уж такой барии, что одно слово! Разве с евтими сменить, что тут в карты играють,‑ это что ‑ тьфу! одно слово! ‑ заключил Никита, указывая на светящееся окно комнаты барина, в которой во время отсутствия штабс‑капитана юнкер Жвадческий позвал к себе на кутеж, по случаю получения креста, гостей: подпоручика Угровича и поручика Непшитшетского, того самого, которому надо было идти на бастион и который был нездоров флюсом.
‑ Звездочки‑то, звездочки так и катятся,‑ глядя на небо, прервала девочка молчание, последовавшее за словами Никиты, ‑ вон, вон еще скатилась! К чему это так? а, маынька?
‑ Совсем разобьют домишко наш,‑ сказала старуха, вздыхая и не отвечая на вопрос девочки.
‑ А как мы нынче с дяинькой ходили туда, маынь‑ка, ‑ продолжала певучим голосом разговорившаяся девочка,‑ так большущая такая ядро в самой комнатке подле шкапа лежит; она сенцы, видно, пробила да в горницу и влетела. Такая большущая, что не поднимешь.
‑ У кого были мужья да деньги, так повыехали,‑ говорила старуха,‑ а тут ох, горе‑то, горе, последний домишко и тот разбили. Вишь как, вишь как палит злодей! Господи, господи!
‑ А как нам только выходить, как одна бомба прилети‑и‑ит, как лопни‑и‑ит, как ‑ засыпи‑и‑ит землею, так даже чуть‑чуть нас с дяинькой одним оскретком не задело.
‑ Крест ей за это надо,‑ сказал юнкер, который вместе с офицерами вышел в это время на крыльцо посмотреть на перепалку.
‑ Ты сходи до генерала, старуха,‑ сказал поручик Непшитшетский, трепля ее по плечу, ‑ право!
‑ Pojde na ulice zobaczyc со tam nowego [Сходить на улицу, узнать, что там новенького (польск.). Перев. Л. Н. Толстого.],‑прибавил он, спускаясь с лесенки.
‑ A my tym czasem napijmy sie wodki, bo cos dusza w pietu ucieka [А мы тем часом кнаксик сделаем, а то что‑то уж очень страшно (польск.).‑Перев. Л. Н. Толстого.], ‑ сказал, смеясь, веселый юнкер Жвадчевский.
7
Все больше и больше раненых на носилках и пешком, поддерживаемых один другими и громко разговаривающих между собой, встречалось князю Гальцину.
‑ Как они подскочили, братцы мои,‑ говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами,‑ как подскочили, как крикнут: алла, алла! [Наши солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат "алла!". (Прим. Л. Н. Толстого.)] так‑так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут ‑ ничего не сделаешь. Видимо‑невидимо...
Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
‑ Ты с бастиона?
‑ Так точно, ваше благородие.
‑ Ну, что там было? Расскажи.
‑ Да что было? Подступила их, ваше благородие, сила, лезут на вал, да и шабаш. Одолели совсем, ваше благородие!
‑ Как одолели? Да ведь вы отбили же?
‑ Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил всех наших, а сикурсу не подают. (Солдат ошибался, потому что траншея была за нами, по это странность, которую всякий может заметить: солдат, раненный в деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)
‑ Как же мне говорили, что отбили,‑ с досадой сказал Гальцин.
В это время поручик Непшитшетский в темноте, по белой фуражке, узнав князя Гальцина и желая воспользоваться случаем, чтобы поговорить с таким важным человеком, подошел к нему.
‑ Не изволите ли знать, что это такое было? ‑ спросил он учтиво, дотрогиваясь рукою до козырька.
‑ Я сам расспрашиваю,‑сказал князь Гальцин и снова обратился к солдату с двумя ружьями,‑ может быть, после тебя отбили? Ты давно оттуда?
‑ Сейчас, ваше благородие! ‑ отвечал солдат. ‑ Вряд ли, должно, за ним траншея осталась,‑ совсем одолел.
‑ Ну, как вам не стыдно ‑ отдали траншею. Это ужасно! ‑ сказал Гальцин, огорченный этим равнодушием. ‑ Как вам не стыдно! ‑ повторил он, отворачиваясь от солдата.
‑ О! это ужасный народ! Вы их не изволите знать,‑ подхватил поручик Непшитшетский,‑я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! ‑ добавил он, обращаясь к солдатам.
‑ Что ж, когда сила! ‑ проворчал солдат.
‑ И! ваши благородия,‑ заговорил в это время солд 1000 ат с носилок, поравнявшихся с ними,‑ как же не отдать, когда перебил всех почитай? Кабы наша сила была, ни в жисть бы не отдали. А то что сделаешь? Я одного заколол, а тут меня как ударит... О‑ох, легче, братцы, ровнее, братцы, ровней иди... о‑о‑о! застонал раненый.
‑ А в самом деле, кажется, много лишнего народа идет,‑ сказал Гальцин, останавливая опять того же высокого солдата с двумя ружьями. ‑ Ты зачем идешь? Эй ты,остановись!