Солдат остановился и левой рукой снял шапку.
‑ Куда ты идешь и зачем? ‑ закричал он на него строго. ‑ Него...
Но в это время, совсем вплоть подойдя к солдату, он наметил, что правая рука его была за обшлагом и в крови выше локтя.
‑ Ранен, ваше благородие!
‑ Чем ранен?
‑ Сюда‑то, должно, пулей,‑ сказал солдат, указывая па руку,‑ а уж здесь не могу знать, чем голову‑то прошибло,‑ и, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса на затылке.
‑ А ружье другое чье?
‑ Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадет неравно,‑ прибавил он, указывая на солдата, который шел немного впереди, опираясь на ружье и с трудом таща и передвигая левую ногу.
‑ А ты где идешь, мерзавец! ‑ крикнул поручик Непшитшетский на другого солдата, который попался ему навстречу, желая своим рвением прислужиться важному князю. Солдат тоже был ранен.
Князю Гальцину вдруг ужасно стыдно стало за поручика Непшитшетского и еще больше за себя. Он почувствовал, что краснеет ‑ что редко с ним случалось,отвернулся от поручика и, уже больше не расспрашивая раненых и не наблюдая за ними, пошел на перевязочный пункт.
С трудом пробившись на крыльце между пешком шедшими ранеными и носильщиками, входившими с ранеными и выходившими с мертвыми, Гальцин вошел в первую комнату, взглянул и тотчас же невольно повернулся назад и выбежал на улицу. Это было слишком ужасно!
8
Большая, высокая темная зала ‑ освещенная только четырьмя или пятью свечами, с которыми доктора подходили осматривать раненых,‑ была буквально полна. Носильщики беспрестанно вносили раненых, складывали их один подле другого на пол, на котором уже было так тесно, что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли за новыми. Лужи крови, видные на местах незанятых, горячечное дыхание нескольких сотен человек и испарения рабочих с носилками производили какой‑то особенный, тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно горели четыре свечи на различных концах залы. Говор разнообразных стонов, вздохов, хрипений, прерываемый иногда пронзительным криком, носился по всей комнате. Сестры, с спокойными лицами и с выражением не того пустого женского болезненно‑слезного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами. Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев. Один из докторов сидел около двери за столиком и в ту минуту, как в комнату вошел Гальцин, записывал уже пятьсот тридцать второго.
‑ Иван Богаев, рядовой третьей роты С. полка, fractura femoris complicata [осложненное раздробление бедра (лат.).], ‑ кричал другой из конца залы, ущупывая разбитую ногу. ‑ Переверни‑ка его.
‑ О‑ой, отцы мои, вы наши отцы! ‑ кричал солдат, умоляя, чтобы его не трогали.
‑ Perforatio capitis [Прободение черепа (лат.).].
‑ Семен Нефордов, подполковник Н. пехотного полка. Вы немножко потерпите, полковник, а то этак нельзя, я брошу,‑говорил третий, ковыряя каким‑то крючком в голове несчастного подполковника.
‑ Ай, не над 1000 о! Ой, ради бога, скорее, скорее, ради... а‑а‑а‑а!
‑ Perforatio pecloris...[ Прободение грудной полости (лат.).] Севастьян Середа, рядовой... какого полка?.. впрочем, не пишите: moritur [умирает (лат.).]. Несите его,‑ сказал доктор, отходя от солдата, который, закатив глаза, хрипел уже...
Человек сорок солдат‑носильщиков, дожидаясь ноши перевязанных в госпиталь и мертвых в часовню, стояли у дверей и молча, изредка тяжело вздыхая, смотрели на эту картину...
...........................................................................
...............................
9
По дороге к бастиону Калугин встретил много раненых; но, по опыту зная, как в деле дурно действует на дух человека это зрелище, он не только не останавливался расспрашивать их, но, напротив, старался не обращать на них никакого внимания. Под горой ему попался ординарец, который, марш‑марш, скакал с бастиона.
‑ Зобкин! Зобкии! Постойте на минутку.
‑ Ну, что?
‑ Вы откуда?
‑ Из ложементов.
‑ Ну как там? жарко?
‑ Ад, ужасно!
И ординарец поскакал дальше.
Действительно, хотя ружейной стрельбы было мало, канонада завязалась с новым жаром и ожесточением.
"Ах, скверно!"‑подумал Калугин, испытывая какое‑то неприятное чувство, и ему тоже пришло предчувствие, то есть мысль очень обыкновенная ‑ мысль о смерти. Но Калугин был не штабс‑капитан Михайлов, он был самолюбив и одарен деревянными нервами, то, что называют храбр, одним словом. Он не поддался первому чувству и стал ободрять себя. Вспомнил про одного адъютанта, кажется Наполеона, который, передав приказания, марш‑марш, с окровавленной головой подскакал к Наполеону.
‑ Vous etes blesse? [Вы ранены? (франц.)]‑ сказал ему Наполеон.
‑ Je vous demande pardon, sire, je suis tue [Извините, государь, я убит (франц.).], ‑ и адъютант упал с лошади и умер на месте.
Ему показалось, это очень хорошо, и он вообразил себя даже немножко этим адъютантом, потом ударил лошадь плетью, принял еще более лихую казацкую посадку, оглянулся на казака, который, стоя на стременах, рысил за ним, и совершенным молодцом приехал к тому месту, где надо было слезать с лошади. Здесь он нашел четырех солдат, которые, усевшись на камушки, курили трубки.
‑ Что вы здесь делаете? ‑ крикнул он на них.
‑ Раненого отводили, ваше благородие, да отдохнуть присели,‑ отвечал один из них, пряча за спину трубку и снимая шапку.
‑ То‑то отдохнуть! марш к своим местам, вот я полковому командиру скажу.
И он вместе с ними пошел по траншее в гору, на каждом шагу встречая раненых. Поднявшись в гору, он повернул в траншею налево и, пройдя по ней несколько шагов, очутился совершенно один. Близехонько от него прожужжал осколок и ударился в траншею. Другая бомба поднялась перед ним и, казалось, летела прямо на него. Ему вдруг сделалось страшно: он рысью пробежал шагов пять и упал на землю. Когда же бомба лопнула, и далеко от него, ему стало ужасно досадно на себя, и он встал, оглядываясь, не видал ли кто‑нибудь его падения, но никого не было.
Уже раз проникнув в душу, страх не скоро уступает место другому чувству; он, который всегда хвастался, что никогда не нагибается, ускоренными шагами и чуть‑чуть не ползком пошел по траншее. "Ах, нехорошо!‑подумал он, спотыкнувшись,‑ непременно убьют",‑ и, чувствуя, как трудно дышалось ему и как пот выступал по всему телу, он удивлялся самому себе, но уже не пытался преодолеть своего чувства.
Вдруг чьи‑то шаги послышались впереди его. Он быстро разогнулся, поднял голову и, бодро побрякивая саблей, пошел уже не такими скорыми шагами, как прежде. Он не узнавал себя. Когда он сошелся с встретившимся ему саперным офицером и матросом и первый крикнул ему: "Ложитесь!", указывая на светлую точку бомбы, которая, светлее и светлее, быстрее и быстрее приближаясь, шлепн 1000 улась около траншеи, он только немного и невольно, под влиянием испуганного крика, нагнул голову и пошел дальше.
‑ Вишь, какой бравый! ‑ сказал матрос, который преспокойно смотрел на падавшую бомбу и опытным глазом сразу расчел, что осколки ее не могут задеть в траншее,‑ и ложиться не хочет.
Уже несколько шагов только оставалось Калугину перейти через площадку до блиндажа командира бастиона, как опять на него нашло затмение и этот глупый страх; сердце забилось сильнее, кровь хлынула в голову, и ему нужно было усилие над собою, чтобы пробежать до блиндажа.
‑ Что вы так запыхались? ‑ сказал генерал, когда он ему передал приказания.
‑ Шел скоро очень, ваше превосходительство!
‑ Не хотите ли вина стакан?
Калугин выпил стакан вина и закурил папиросу. Дело уже прекратилось, только сильная канонада продолжалась с обеих сторон. В блиндаже сидел генерал N., командир бастиона и еще человек шесть офицеров, в числе которых был и Праскухин, и говорили про разные подробности дела. Сидя в этой уютной комнатке, обитой голубыми обоями, с диваном, кроватью, столом, на котором лежат бумаги, стенными часами и образом, перед которым горит лампадка, глядя на эти признаки жилья и на толстые аршинные балки, составлявшие потолок, и слушая выстрелы, казавшиеся слабыми в блиндаже, Калугин решительно понять не мог, как он два раза позволил себя одолеть такой непростительной слабости; он сердился на себя, и ему хотелось опасности, чтобы снова испытать себя.
‑ А вот я рад, что и вы здесь, капитан,‑ сказал он морскому офицеру в штаб‑офицерской шинели, с большими усами и Георгием, который вошел в это время в блиндаж и просил генерала дать ему рабочих, чтобы исправить на его батарее две амбразуры, которые были засыпаны. ‑ Мне генерал приказал узнать, продолжал Калугин, когда командир батареи перестал говорить с генералом,могут ли ваши орудия стрелять по траншее картечью?
‑ Одно только орудие может,‑ угрюмо отвечал капитан.
‑ Все‑таки пойдемте посмотрим. Капитан нахмурился и сердито крякнул.
‑ Уж я всю ночь там простоял, пришел хоть отдохнуть немного,‑ сказал он,нельзя ли вам одним сходить? там мой помощник, лейтенант Карц, вам все покажет.
Капитан уже шесть месяцев командовал этой одной из самых опасных батарей,и даже, когда не было блиндажей, не выходя, с начала осады жил на бастионе и между моряками имел репутацию храбрости. Поэтому‑то отказ его особенно поразил и удивил Калугина.
"Вот репутации!"‑ подумал он.
‑ Ну, так я пойду один, если вы позволите,‑ сказал он несколько насмешливым тоном капитану, который, однако, не обратил на его слова никакого внимания.