Только теперь я заметила из‑за его на первое впечатление веселого лица этот ему одному принадлежащий взгляд ‑ сначала ясный, а потом все более и более внимательный и несколько грустный.
‑ Вам не должно и нельзя скучать, ‑ сказал он, ‑ у вас есть музыка, которую вы понимаете, книги, ученье, у вас целая жизнь впереди, к которой теперь только и можно готовиться, чтобы потом не жалеть. Через год уж поздно будет.
Он говорил со мной, как отец или дядя, и я чувствовала, что он беспрестанно удерживается, чтобы быть наравне со мною. Мне было и обидно, что он считает меня ниже себя, и приятно, что для одной меня он считает нужным стараться быть другим.
Остальной вечер он о делах говорил с Катей.
‑ Ну, прощайте, любезные друзья, ‑ сказал он, вставая и подходя ко мне и взяв меня за руку.
‑ Когда же увидимся опять? ‑ спросила Катя.
‑ Весной, ‑ отвечал он, продолжая держать меня за руку. ‑ Теперь поеду в Даниловку (наша другая деревня); узнаю там, устрою, что могу, заеду в Москву уж по своим делам, а лето будем видеться.
‑ Ну что ж это вы так надолго? ‑ сказала я ужасно грустно; и действительно, я надеялась уже видеть его каждый день, и мне так вдруг жалко стало и страшно, что опять вернется моя тоска. Должно быть, это выразилось в моем взгляде и тоне.
‑ Да; побольше занимайтесь, не хандрите, ‑ сказал он, как мне показалось, слишком холодно‑простым тоном. ‑ А весною я вас проэкзаменую, ‑ прибавил он, выпуская мою руку и не глядя на меня.
В передней, где мы стояли, провожая его, он заторопился, надевая шубу, и опять обошел меня взглядом. "Напрасно он старается! ‑ подумала я. ‑ Неужели он думает, что мне уж так приятно, чтоб он смотрел на меня? Он хороший человек, очень хороший... но и только".
Однако в этот вечер мы с Катей долго не засыпали и все говорили, не о нем, а о том, как проведем нынешнее лето, где и как будем жить зиму. Страшный вопрос: зачем? уже не представлялся мне. Мне казалось очень просто и ясно, что жить надо для того, чтобы быть счастливою, и в будущем представлялось много счастия. Как будто вдруг наш старый, мрачный покровский дом наполнился жизнью и светом.
II
Между тем пришла весна. Прежняя моя тоска прошла и заменилась весеннею мечтательною тоскою непонятных надежд и желаний. Хотя я жила не так, как в начале зимы, а занималась и Соней, и музыкой, и чтением, я часто уходила в сад и долго, долго бродила одна по аллеям или сидела на скамейке, бог знает о чем думая, чего желая и надеясь. Иногда и целые ночи, особенно месячные, я просиживала до утра у окна своей комнаты, иногда в одной кофточке, потихоньку от Кати, выходила в сад и по росе бегала до пруда, и один раз вышла даже в поле и одна ночью обошла весь сад кругом.
Теперь мне трудно вспомнить и понять те мечты, которые тогда наполняли мое воображение. Даже когда я вспомню, мне не верится, чтобы точно это были мои мечты. Так они были странны и далеки от жизни.
В конце мая Сергей Михайлыч, как и обещал, вернулся из своей поездки.
В первый раз он приехал вечером, когда мы совсем не ожидали его. Мы сидели на террасе и собирались пить чай. Сад уже был весь в зелени, в заросших клумбах уже поселились соловьи на все Петровки. Кудрявые кусты сирени кое‑где как будто посыпаны были сверху чем‑то белым и лиловым. Это цветы готовились распускаться. Листва березовой аллеи была вся прозрачна на заходящем солнце. На террасе была свежая тень. Сильная вечерняя роса должна была лечь на траву. На дворе за садом слышались последние звуки дня, шум пригнанного стада; дурачок Никон ездил с бочкой перед террасой по дорожке, и холодная струя воды из лейки кругами чернила вскопанную землю около стволов георгин и подпорок. У нас на террасе, на белой скатерти, блестел и кипел светловычищенный самовар, стояли сливки, крендельки, печенья. Катя пухлыми руками домовито перемывала чашки. Я, не дожидаясь чая и проголодавшись после купанья, ела хлеб с густыми свежими сливками. На мне была холстинковая блуза с открытыми рукавами, и голова была повязана платком по мокрым волосам. Катя первая, еще через окно, увидала его.
‑ А! Сергей Михайлыч! ‑ проговорила она. ‑ А мы только что про вас говорили.
Я встала и хотела уйти, чтобы переодеться, но он застал меня в то время, как я была уже в дверях.
‑ Ну, что за церемонии в деревне, ‑ сказал он, глядя на мою голову в платке и улыбаясь, ‑ ведь вам не совестно Григория, а я, право, для вас Григорий. ‑ Но именно теперь мне показалось, что он смотрит на меня совсем не так, как мог смотреть Григорий, и мне стало неловко.
‑ Я сейчас приду, ‑ сказала я, уходя от него.
‑ Чем же это дурно? ‑ прокричал он мне вслед. ‑ Точно молодайка крестьянская.
"Как он странно посмотрел на меня, ‑ думала я, торопливо переодеваясь наверху. ‑ Ну, слава богу, что он приехал, веселей будет!" И, посмотревшись в зеркало, весело сбежала вниз по лестнице и, не скрывая того, что торопилась, запыхавшись вошла на террасу. Он сидел за столом и рассказывал Кате про наши дела. Взглянув на меня, он улыбнулся и продолжал говорить. Дела наши, по его словам, были в отличном положении. Теперь нам надо было только лето пробыть в деревне, а потом ехать или в Петербург, для воспитания Сони, или за границу.
‑ Да вот ежели бы вы с нами за границу поехали, ‑ сказала Катя, ‑ а то мы одни как в лесу там будем.
‑ Ах! как бы я с вами вокруг света поехал, ‑ сказал он полушутя, полусерьезно.
‑ Так что ж, ‑ сказала я, ‑ поедемте вокруг света.
Он улыбнулся и покачал головой.
‑ А матушка? А дела? ‑ сказал он. ‑ Ну да не в том дело. Расскажите‑ка, как вы провели это время? Неужели опять хандрили?
Когда я ему рассказала, что без него занималась и не скучала, и Катя подтвердила мои слова, он похвалил меня и словами и взглядом обласкал, как ребенка, как будто имел на то право. Мне казалось необходимо подробно и особенно искренно сообщать ему все, что я делала хорошего, и признаваться, как на исповеди, во всем, чем он мог быть недоволен. Вечер был так хорош, что чай унесли, а мы остались на террасе, и разговор был так занимателен для меня, что я и не заметила, как понемногу затихли вокруг нас людские звуки. Отовсюду сильнее запахло цветами, обильная роса облила траву, соловей защелкал недалеко в кусте сирени и затих, услыхав наши голоса; звездное небо как будто опустилось над нами.
Я заметила, что уже смерклось, только потому, что летучая мышь вдруг беззвучно влетела под парусину террасы и затрепыхалась около моего белого платка. Я прижалась к стене и хотела уже вскрикнуть, но мышь так же беззвучно и быстро вынырнула из‑под навеса и скрылась в полутьме сада.
‑ Как я люблю ваше Покровское, ‑ сказал он, прерывая разговор. ‑ Так бы всю жизнь и сидел тут на террасе.
‑ Ну что ж, и сидите, ‑ сказала Катя.
‑ Да, сидите, ‑ проговорил он, ‑ жизнь не сидит.
‑ Что вы не женитесь? ‑ сказала Катя. ‑ Вы бы отличный муж были.
‑ Оттого, что я люблю сидеть, ‑ засмеялся он. ‑ Нет, Катерина Карловна, нам с вами уж не жениться. На меня уж давно все перестали смотреть, как на человека, которого женить можно. А я сам и подавно, и с тех пор мне так хорошо, стало, право.
Мне показалось, что он как‑то неестественно‑увлекательно говорит это.
‑ Вот хорошо! тридцать шесть лет, уж и отжил, ‑ сказала Катя.
‑ Да еще как отжил, ‑ продолжал он, ‑ только сидеть и хочется. А чтоб жениться, надо другое. Вот спросите‑ка у нее, ‑ прибавил он, головой указывая на меня. ‑ Вот этих женить надо. А мы с вами будем на них радоваться.
В тоне его была затаенная грусть и напряженность, не укрывшаяся от меня. Он помолчал немного; ни я, ни Катя ничего не сказали.
‑ Ну, представьте себе, ‑ продолжал он, повернувшись на стуле, ‑ ежели бы я вдруг женился, каким‑нибудь несчастным случаем, на семнадцатилетней девочке, хоть на Маш... на Марье Александровне. Это прекрасный пример, я очень рад, что это так выходит... и это самый лучший пример.
Я засмеялась и никак не понимала, чему он так рад, и что такое так выходит...
‑ Ну, скажите по правде, руку на сердце, ‑ сказал он, шутливо обращаясь ко мне, ‑ разве не было бы для вас несчастье соединить свою жизнь с человеком старым, отжившим, который только сидеть хочет, тогда как у вас там бог знает что бродит, чего хочется.
Мне неловко стало, я молчала, не зная, что ответить.
‑ Ведь я не делаю вам предложенья, ‑ сказал он, смеясь, ‑ но по правде скажите, ведь не о таком муже вы мечтаете, когда по вечерам одни гуляете по аллее; и ведь это было бы несчастье?
‑ Не несчастье... ‑ начала я.
‑ Ну, а нехорошо, ‑ докончил он.
‑ Да, но ведь я могу ошиба...
Но опять он перебил меня.
‑ Ну вот видите, и она совершенно права, и я благодарен ей за искренность и очень рад, что у нас был этот разговор. Да мало этого, для меня бы это было величайшее несчастие, ‑ прибавил он.
‑ Какой вы чудак, ничего не переменились, ‑ сказала Катя и вышла с террасы, чтобы велеть накрывать ужин.
Мы оба затихли после ухода Кати, и вокруг нас все было тихо. Только соловей уже не по‑вечернему, отрывисто и нерешительно, а по‑ночному, неторопливо, спокойно, заливался на весь сад, и другой снизу от оврага, в первый раз нынешний вечер, издалека откликнулся ему. Ближайший замолк, как будто прислушался на минуту, и еще резче и напряженнее залился пересыпчатою звонкою трелью. И царственно‑спокойно раздавались эти голоса в ихнем чуждом для нас ночном мире. Садовник прошел спать в оранжерею, шаги его в толстых сапогах, все удаляясь, прозвучали по дорожке. Кто‑то пронзительно свистнул два раза под горой, и все опять затихло. Чуть слышно заколебался лист, полохнулось полотно террасы, и, колеблясь в воздухе, донеслось что‑то пахучее на террасу и разлилось по ней. Мне неловко было молчать после того, что было сказано, но что сказать, я не знала. Я посмотрела на него. Блестящие глаза в полутьме оглянулись на меня.