Френсис вспомнил, что плантатор говорил ему о нефтяном озере, содер- жавшем по меньшей мере пять миллионов баррелей нефти, которую до сих пор не было возможности перегнать к морю для погрузки на суда; нефть эта хранилась прямо под крытым небом в естественной котловине, огражденной земляной дамбой.
- Сколько ты стоишь? - задал он пеону вопрос, казалось бы, не имевший накого отношения к делу.
Тот не понял.
- Сколько стоит твоя одежда - все, что на тебе есть?
- Половина песо... нет, даже половина повины песо, - уныло признал- ся пеон, оглядывая то, что осталось от его лохмотьев.
- А что у тебя еще есть? Бедняга развел руками в знак сей полной нищеты и горестно ответил:
- У меня нет ничего, кроме долга. А должен я две сотни и пятьдесят песо. Я до самой смерти с этим лгом не разделаюсь: как больному не из- бавиться от рака, так и мне онего. Вот почему я в рабстве у плантато- ра.
- Хм! - Френсис не мог удержаться от улыбки. - Ты стоишь, значит, двести пятьдесят песо -се равно что ничего; это даже не цифра, а абстрактная отрицательная величина, существующая лишь в представлении математика. И вот этот-то нуль сжигает сейчас на миллионы песо нефти. Ведь если почва здесь рыхлая, легко размываемая и нефтепровод подтекает, то может загореться все нефтяное поле, а это уже миллиард долларов убыт- ку. Знаешь ли, ты не абстрактная величина в двести пятьдесят долларов - ты настоящий hombre!
Из всей этой речи пеон не понял ничего, кроме слова "hombre".
- Я человек, - горделиво сказал он, выпячивая грудь и поднимая свою окровавленную голову. - Да, я hombre, я - майя.
- Разве ты индеец из племени майя? - усомнился Френсис.
- Наполовину, - нехотя признался пеон. - Мой отец - тот настоящий ма- йя. Ожил в Кордильерах, но женщины майя не нравились ему. И вот он влюбился в метиску из tierra canente [15]. От нее родился я; но потом она ушла от отца к негру из Барбадоса, а мой отец вернулся в Кордильеры. Мне тоже, как и отцу, суждено было влюбиться в метиску из tierra caliente. Она требовала денег, а я так любил ее, что совсем потерял го- лову и продал себя за двести песо. С тех пор я больше не видел ни ее, ни дег. Вот уже пять лет, как я пеон. Пять лет я был рабом и получал по- бои, - и что же? - теперь я должен не двести, а двести пятьдесят песо.
Пока Френсис Морган и мнострадальный потомок племени майя пробира- лись в глубь Кордильер, стремясь нагнать своих, а нефтяные поля Хучитана продолжали пылать, выбрасывая воздух черные клубы дыма, далеко впере- ди, в самом сердце Кордильер, назревали события, которым суждено было свести вместе и преследуемых и преследователей: Френсиса, Генри, Леон- сию, ее родных и пеона - с одной стороны, а с другой стороны - плантато- ров, отряд жандармов во главе с начальником полиции и Альвареса Торреса, которому не терпелось поскоредобиться не только обещанных Риганом де- нег, но и руки Леонсии Солано.
В пещере сидели мужчина и женщина. Женщина-метиска была молодаи очень хороша собой. Она читала вслух при свете дешевенькой керосиновой лампы, в руках у нее был переплетенный в телячью кожу том сочинений Блэкстона [16] на испанском языке. И мужчина и женщина были босые, в холщовых рясах с капюшоном, но без рукавов. У молодой женщины капюшон был отброшен назад, и ее черные гтые волосы рассыпались по плечам. А у старика капюшон был надвинут наоб, как у монаха. Его лицо аскета, с острыми чертами, выразительное и одухотворенное, дышало силой, - такое лицо могло быть только у испаа. Такое же лицо, наверное, было у Дон Кихота. Только глаза старика были закрыты, его окружала вечная тьма сле- поты. Никогда не мог бы он увидеть мельницу и пожелать сразиться с нею.
Он сидел в позе роденовского "Мыслителя" и рассеянно слушал чтение красавицы метиски. Но он вовсе не был мечтателем и не в его натуре было сражаться с мельницами, как это делал Дон Кихот. Несмотря на слепоту, закрывавшую от него мир непроницаемой пеленой, это был человек действия, и душа у него не была слепа: он безошибочно проникал в глубь вещей и яв- лений, равно как и в человеческие сердца, умел видеть и йные пороки и чистые, благородные цели.
Движением руки он остановил чтицу и стал размышлять вслух о прочитан- ном.
- Законы, созданные людьми, - медленно, но убежденно произнес он, - сводятся в наши дни к стязанию умов. Они зиждутся не на справедливос- ти, а на софистике. Законы создавались для блага людей, но в толковании их и применении люди шли по ложному пути. Они приняли путь к цели за самую цель, метод действий - за конечный результат. И все же законы есть законы, они необходимы, они полезны. Но в наши дни их применяют вкривь и вкось. Судьи и адвокаты мудрствуют, состязаясь друг с другом в изворот- ливости ума, похваляются своей ученостью и совсем забывают об истцах и ответчиках, которые платят им и ждут от них не изворотливости и ученос- ти, а беспристрастия и справедливости.
И все-таки старик Блэкетон прав. В основе законов, как краеугольный камень, на котором стоит цитадель правосудия, лежит горячее и искреннее стремление честных людей к беспристрастию справедливости. Но что же говорит на этот счет Учитель? "Судьи и адвокатоказались весьма изобре- тательными". И законы, созданные для блага лей, были столь изобрета- тельно извращены, что теперь они уже не служат защитой ни обиженному, ни обидчику, а лишь разжиревшим судьям да тощим, ненасытным адвокатам, ко- торые покрывают себя славой и наживают толстое брюхо, если им удается доказать, что они умнее своих противников и даже самих судей, выносящих приговор.
Он замолчал и задумался все в той же позе роденовского "Мыслителя", - казалось, он взвешивал судьбы мира; метиска сидела и ждала привычного знака, чтобы возобновить чтение.аконец, выйдя из глубокого раздумья, старик заговорил:
- Но у нас здесь, в панамских Кордильерах, закон сохранился во всей своей неприкновенности - справедливый, беспристрастный и равный для всех. Он служит не на благо какому-то одному человеку и не на благо бо- гачам. Спредливому и беспристрастному судье более пристала холщовая одежда, нежели тонкое сукно. Читай дальше. Мерседес. Блэкетон всегда прав, если его правильно читать. По-твоему, о парадокс? Да! Но, кста- ти, все современные законы тоже парадокс. тай же дальше! Блэкетон - это сама основа человеческого правосудияно - более! - сколько хитроу- мия пускают в ход умные люди, чтобы пррыть именем Блэкстона то зло, которое они творят.
Минут через дять слепой философ приподнял голову, понюхал воздух и жестом останов девушку. Следуя его примеру, она тоже втянула в себя воздух.
-ожет, это гарь от лампы, о Справедливый! - предположила она.
- Нет, это горит нефть, - возразил слепой. - Лампа тут ни и чем. И горит где-то далеко. Мне еще послышались выстрелы в ущелье. - А я ничего не слышала... - начала было метиска.
- Дочь моя, тые зрячая, ты не нуждаешься в таком остром слухе, как я. В ущелье стреляли. Прикажи моим детям выяснить, в чем дело, и доло- жить.
Почтитьно поклонившись старику, который хоть и не видел ее, но при- вык ухоразличать каждое ее движение и потому знал, что она поклони- лась, молодая женщина приподняла полог из одеял и вышла на дневной свет. У вхо в пещеру сидели два пеона. У каждого было ружье и мачете, а из- пояса торчало лезвие ножа. Девушка передала им приказание; оба вскочили и поклонились, но не ей, а тому невидимому, от кого исходило пказание. Один из них постучал мачете по камню, на котором только что сидел, потом приложил к нему ухо и прислушался. Камень этот прикрывал рудную жилу, тянувшуюся через всю гору и выходившую в этом месте на по-ерхность. А за горой, на противоположном склоне, в орлином гнезде, из которого открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел дру- гой пеон. Он приложился ухом к такой же глыбе кварца и отстучал вет своим мачете. Затем он подошел к высокому полузасохшему дереву, стоявше- му шагах в шести от него, сунул руку в дупло и дернул за висевшую внутри веревку, как звонарь на колокольне.
Но никакого звука не последовало. Вместо этого могучий сук, ответв- лявшийся наподобие семафорной стрелки от главного ствола на высоте пяти- десяти футов, дернулся вверх вниз, как и подобает семафору. В двух ми- лях от него, на гребне горы, ему ответили с помощью такого же дерева-се- мафора. А еще дальше, вниз по склонам, засверкали ручные зеркала, отра- жая солнечные лучи и посредством их передавая приказание слепогиз пе- щеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила условным язым звеня- щих рудных жил, солнечных бликов и качающихся веток.
Энро Солано, прямой и подтянутый, точно юноша индеец, скакал впе- ред, стараясь возможно выгоднее воспользоваться преимуществом во време- ни, которое давал ему арьергардный бой Френсиса; Алесандро и Рикардо бе- жали рядом, держась за его стремена, тогда как Леонсия и Генри Морган не слишком торопились то она, то он непрестанно оглядывались, чтобы прове- рить, не догоняет ли их Френсис. Придумав какой-то предлог, Генри повер- нул обратно. А минут через пять и Леонс, не менее его тревожившаяся о Френсисе, тоже решила вернуться. Но ее лошадь, не желая отставать от ко- ня Солано, заупрямилась, встала на дыбы, принялась бить ногами и, нако- нец, остановилас Леонсия спрыгнула с седла и, бросив поводья на землю, как это делают панамцы, вместо того чтобы стреножить или привязать осед- ланную лошадь, пешком пошла назад. Она шла так быстро, что почти нагнала Генри, когда он повстречал Френсиса и пеона. А через минуту оба - Генри и Френсис - уже бранили ее за безрассудство, но в голосе у каждого неп- роизвольно звучали любовь и неясность, вызывавшие ревность соперника.
Любовь настолько полонила их, что они уже ни о чем думали и потому были буквально ошеломлены, когда из джунглей вдруг выскочил отрядплан- таторов с ружьями. Несмотря на то, что беглый пеон, на которог тотчас посыпался град ударов, был обнаружен в их обществе, никто не тронулбы Леонсию и обоих Морганов, если бы хозяин пеона, давний друг семейства Солано, оказался здесь. Но приступ малярии, трепавший его через два дня на третий, свалил плантатора, и он лежал теперь, дрожа от озноба, непо- далеку от пылающего нефтяного поля.