‑ Ну, полно, полно; поправь же, какой‑то узелочек было видно. Лиза взяла рогульку, вынула булавку у себя из косыночки, которую при этом распахнуло немного ветром из окна, и как‑то булавочкой добыла петлю, протянула раза два и передала рогульку дяде. ‑ Ну, поцалуйте же меня за это, ‑ сказала она, подставив ему румяную щечку и закалывая косынку. ‑ Вам с ромом нынче чаю. Нынче ведь пятница. И она опять ушла в чайную. ‑ Дяденька, идите смотреть: гусары идут к нам! ‑ послышался оттуда звучный голосок. Анна Федоровна вместе с братцем вошли в чайную комнату, из которой окна были на деревню, посмотреть гусаров. Из окна очень мало было видно, заметно было только сквозь пыль, что какая‑то толпа двигается. ‑ А жаль, сестрица, ‑ заметил дядя Анне Федоровне, ‑ жаль, что так тесно и флигель не отстроен еще: попросить бы к нам офицеров. Гусарские офицеры ‑ ведь это всё такая молодежь, славная, веселая; посмотрел бы хоть на них. ‑ Что ж, я бы душой рада; да ведь вы сами знаете, братец, что негде: моя спальня, Лизина горница, гостиная, да вот эта ваша комната ‑ вот и всё. Где ж их тут поместить, сами посудите. Им старостину избу очистил Михайло Матвеев; говорит: чисто тоже. ‑ А мы бы тебе, Лизочка, из них жениха приискали, славного гусара! ‑ сказал дядя. ‑ Нет, я не хочу гусара; я хочу улана; ведь вы в уланах служили, дядя?.. А я этих знать не хочу. Они все отчаянные, говорят. И Лиза покраснела немного; но снова засмеялась своим звучным смехом. ‑ Вот и Устюшка бежит; надо спросить ее, что видела, ‑ сказала она. Анна Федоровна велела позвать Устюшку. ‑ Нет того, чтоб посидеть за работой; какая надобность бегать на солдат смотреть, ‑ сказала Анна Федоровна. ‑ Ну что, где поместились офицеры? ‑ У Еремкиных, сударыня. Два их, красавцы такие, один граф, сказывают. ‑ А фамилия как? ‑ Казаров ли, Турбинов ли ‑ не запомнила, виновата‑с. ‑ Вот дура, ничего и рассказать не умеет. Хоть бы узнала, как фамилия. ‑ Что ж, я сбегаю. ‑ Да уж я знаю, что ты на это мастерица, ‑ нет, пускай Данило сходит; скажите ему, братец, чтоб он сходил да спросил, не нужно ли чего‑нибудь офицерам‑то; всё учтивость надо сделать, что барыня, мол, спросить велела. Старики снова уселись в чайную, а Лиза пошла в девичью положить в ящик наколотый сахар. Устюша рассказывала там про гусаров. ‑ Барышня, голубушка, вот красавчик этот граф‑то, ‑ говорила она, ‑ просто херувимчик чернобровый. Вот бы вам такого женишка, так уж точно бы парочка была.
Другие горничные одобрительно улыбнулись; старая няня, сидевшая у окна с чулком, вздохнула и прочитала даже, втягивая в себя дух, какую‑то молитву. ‑ Так вот как тебе понравились гусары, ‑ сказала Лиза, ‑ да ведь ты мастерица рассказывать. Принеси, пожалуйста, морсу, Устюша, ‑ кисленьким гусаров поить. И Лиза, смеясь, с сахарницей вышла из комнаты. "А хотелось бы посмотреть, что это за гусар такой, ‑ думала она, ‑ брюнет или блондин? И он ведь рад бы был, я думаю, познакомиться с нами. А пройдет, так и не узнает, что я тут была и об нем думала. И сколько уж этаких прошло мимо меня. Никто меня не видит, кроме дяденьки да Устюши. Как бы я ни зачесалась, какие бы рукава ни надела, никто и не полюбуется, ‑ подумала она, вздохнув, глядя на свою белую, полную руку. ‑ Он должен быть высок ростом, большие глаза, верно маленькие черные усики. Нет, вот уж двадцать два года минуло, а никто в меня не влюбился, кроме Иван Ипатыча рябого; а четыре года тому назад я еще лучше была; и так, никому не на радость, прошла моя девичья молодость. Ах, я несчастная, несчастная деревенская барышня!"
Голос матери, звавшей ее разливать чай, вызвал деревенскую барышню из этой минутной задумчивости. Она встряхнула головкой и вошла в чайную. Лучшие вещи всегда выходят нечаянно; а чем больше стараешься, тем выходит хуже. В деревня редко стараются давать воспитание и потому нечаянно большею частию дают прекрасное. Так и случилось, в особенности с Лизой. Анна Федоровна, по ограниченности ума и беззаботности нрава, не давала никакого воспитания Лизе: не учила ее ни музыке, ни столь полезному французскому языку, а нечаянно родила от покойного мужа здоровенькое, хорошенькое дитя ‑ дочку, отдала ее кормилице и няньке, кормила ее, одевала в ситцевые платьица и козловые башмачки, посылала гулять и сбирать грибы и ягоды, учила ее грамоте и арифметике посредством нанятого семинариста и нечаянно чрез шестнадцать лет увидела в Лизе подругу и всегда веселую, добродушную и деятельную хозяйку в доме. У Анны Федоровны, по добродушию ее, всегда бывали воспитанницы или из крепостных, или из подкидышей. Лиза с десяти лет уже стала заниматься ими: учить, одевать, водить в церковь и останавливать, когда они уже слишком шалили. Потом явился дряхлый, добродушный дядя, за которым надо было ходить, как за ребенком. Потом дворовые и мужики, обращавшиеся к молодой барышне с просьбами и с недугами, которые она лечила бузиной, мятой и камфарным спиртом. Потом домашнее хозяйство, перешедшее нечаянно всё в ее руки. Потом неудовлетворенная потребность любви, находившая выражение в одной природе и религии. И из Лизы нечаянно вышла деятельная, добродушно‑веселая, самостоятельная, чистая и глубоко религиозная женщина. Правда, были маленькие тщеславные страдания при виде соседок в модных шляпках, привезенных из К., стоящих рядом с ней в церкви; были досады до слез на старую, ворчливую мать за ее капризы; были и любовные мечты в самых нелепых и иногда грубых формах, ‑ но полезная и сделавшаяся необходимостью деятельность разгоняла их, и в двадцать два года ни одного пятна, ни одного угрызения не запало в светлую, спокойную душу полной физической и моральной красоты развившейся девушки. Лиза была среднего роста, скорее полная, чем худая; глаза у ней были карие, небольшие, с легким темным оттенком на нижнем веке; длинная и русая коса. Походка у ней была широкая, с развальцем ‑ уточкой, как говорится. Выражение лица ее, когда она была занята делом, и ничто особенно не волновало ее, так и говорило всем, кто вглядывался в него: хорошо и весело жить тому на свете, у кого есть кого любить и совесть чиста. Даже в минуты досады, смущения, тревоги или печали сквозь слезу, нахмуренную левую бровку, сжатые губки так и светилось, как на зло ее желанию, на ямках щек, на краях губ и в блестящих глазках, привыкших улыбаться и радоваться жизнью, ‑ так и светилось неиспорченное умом, доброе, прямое сердце.