- И он с ними отправился?
- С ними. Накормил их да ушел с ними. Хозяйка мне сказывала, - они вдвоем целый огромный горшок каши съели. Так, говорит, вперегонку и глотали, словно волки.
Елена слабо усмехнулась.
- Вы увидите, - промолвила она, - все это разрешится чем-нибудь очень прозаическим.
- Дай бог! Только напрасно вы употребили это слово. В Инсарове нет ничего прозаического, хотя Шубин и уверяет...
- Шубин! - перебила Елена и пожала плечом. - Но сознайтесь, что эти два господина, глотающие кашу...
- И Фемистокл ел накануне Саламинского сражения, - с улыбкой заметил Берсенев.
- Так; но зато на другой день и было сражение. А вы все-таки дайте мне знать, когда он вернется, - прибавила Елена и попыталась переменить разговор, но разговор не клеился.
Появилась Зоя и стала ходить по комнате на цыпочках, давая тем знать, что Анна Васильевна еще не проснулась.
Берсенев ушел.
В тот же день, вечером, принесли от него записку Елене. "Вернулся, - писал он ей, - загорелый и в пыли по самые брови; но зачем и куда ездил, не знаю; не узнаете ли вы?"
- Не узнаете ли вы! - прошептала Елена. - Разве он говорит со мной?
XIV
На следующий день, часу во втором, Елена стояла в саду перед небольшою закуткой, где у ней воспитывались два дворовые щенка. (Садовник нашел их заброшенными под забором и принес их барышне, про которую ему сказали прачки, что она, мол, всяких зверей и скотов жалует. Он не ошибся в расчете: Елена дала ему четвертак.) Она заглянула в закутку, убедилась, что щенки живы и здоровы и что солому им постлали свежую, обернулась и чуть не вскрикнула: прямо к ней, по аллее, шел Инсаров, один.
- Здравствуйте, - промолвил он, приближаясь к ней и снимая картуз. Она заметила, что он точно сильно загорел в последние три дня. - Я хотел прийти сюда с Андреем Петровичем, да он что-то замешкался; вот я и отправился без него. В доме у вас никого нет: все спят или гуляют, я и пришел сюда.
- Вы как будто извиняетесь, - отвечала Елена. - Это совсем не нужно. Мы все очень рады вас видеть... Сядемте тут на скамейке, в тени.
Она села. Инсаров поместился возле нее.
- Вас, кажется, дома не было это время? - начала она.
- Да, - отвечал он, - я уходил... Вам Андрей Петрович сказывал?
Инсаров глянул на нее, улыбнулся и начал играть картузом. Улыбаясь, он быстро моргал глазами и выдвигал вперед губы, что придавало ему очень добродушный вид.
- Андрей Петрович, вероятно, вам также сказал, что я ушел с какими-то... безобразными людьми, - проговорил он, продолжая улыбаться.
Елена немного смутилась, но тотчас почувствовала, что Инсарову надо всегда говорить правду.
- Да, - сказала она решительно.
- Что же вы подумали обо мне? - спросил он ее вдруг.
Елена подняла на него глаза.
- Я подумала, - промолвила она... - я подумала, что вы всегда знаете, что делаете, и что вы ничего дурного не в состоянии сделать.
- Ну, и спасибо вам за это. Вот видите ли, Елена Николаевна, - начал он, как-то доверчиво подсаживаясь к ней, - наших здесь небольшая семейка; есть между нами люди малообразованные; но все крепко преданы общему делу. К несчастию, без ссор нельзя, а меня все знают, верят мне; вот и позвали меня разобрать одну ссору. Я отправился.
- Далеко отсюда?
- Я за шестьдесят верст ездил, в Троицкий посад. Там, при монастыре, тоже есть наши. По крайней мера, недаром хлопотал: уладил дело.
- И трудно вам было?
- Трудно. Один все упрямился. Деньги не хотел отдать.
- Как? Из-за денег была ссора?
- Да; и деньги-то небольшие. А вы что полагали?
- И вы для таких пустяков за шестьдесят верст ездили? Три дня потеряли?
- То не пустяки, Елена Николаевна, когда свои земляки замешаны. Тут отказаться грех. Вы вот, я вижу, даже щенкам не отказываете в помощи, и я вас хвалю за это. А что я время-то потерял, это не беда, потом наверстаю. Наше время не нам принадлежит.
- Кому же?
- А всем, кому в нас нужда. Я вам все это так с бухта-барахта рассказал, потому что я дорожу вашим мнением. Я воображаю, как Андрей Петрович вас удивил!
- Вы дорожите моим мнением, - проговорила Елена вполголоса, - почему?
Инсаров опять улыбнулся.
- Потому что вы хорошая барышня, не аристократка... вот и все.
Настало небольшое молчание.
- Дмитрий Никанорович, - сказала Елена, - знаете ли вы, что вы в первый раз со мной так откровенны?
- Как так? Мне кажется, я всегда говорил вам все, что думал.
- Нет, это в первый раз, и я очень этому рада, и я тоже хочу быть
откровенною с вами. Можно?
Инсаров засмеялся и сказал:
- Можно.
- Предваряю вас, что я очень любопытна.
- Ничего, говорите.
- Мне Андрей Петрович много рассказывал о вашей жизни, о вашей молодости. Мне известно одно обстоятельство, одно ужасное обстоятельство... Я знаю, что вы ездили потом к себе на родину... Не отвечайте мне, ради бога, если мой вопрос вам покажется нескромным, но меня мучит одна мысль... Скажите, встретились ли вы с тем человеком...
Дыхание захватило у Елены. Ей стало и стыдно и страшно своей смелости. Инсаров глядел на нее пристально, слегка прищурив глаза и трогая пальцами подбородок.
- Елена Николаевна, - начал он наконец, и голос его был тише
обыкновенного, что почти испугало Елену, - я понимаю, о каком человеке вы сейчас упомянули. Нет, я не встретился с ним, и слава богу! Я не искал его. Я не искал его не потому, чтоб я не почитал себя вправе убить его, - я бы очень спокойно убил его, - но потому, что тут не до частной мести, когда дело идет о народном, общем отмщении... или нет, это слово не годится... когда дело идет об освобождении народа. Одно помешало бы другому. В свое время и то не уйдет. И то не уйдет, - повторил он и покачал головой.
Елена посмотрела на него сбоку.
- Вы очень любите свою родину? - произнесла она робко.
- Это еще неизвестно, - отвечал он. - Вот когда кто-нибудь из нас умрет за нее, тогда можно будет сказать, что он ее любил.
- Так что, если бы вас лишили возможности возвратиться в Болгарию, - продолжала Елена, - вам было бы очень тяжело в России?
Инсаров потупился.
- Мне кажется, я бы этого не вынес, - проговорил он.
- Скажите, - начала опять Елена, - трудно выучиться болгарскому языку?
- Нисколько. Русскому стыдно не знать по-болгарски. Русский должен знать все славянские наречия. Хотите, я вам принесу болгарские книги? Вы увидите, как это легко. Какие у нас песни! не хуже сербских. Да вот постойте, я вам переведу одну из них. В ней говорится про... Да вы знаете ли хоть немножко нашу историю?
- Нет, я ничего не знаю, - ответила Елена.
- Постойте, я вам принесу книжку. Вы из нее хоть главные факты узнаете. Так слушайте же песню... Впрочем, я вам лучше принесу написанный перевод. Я уверен, вы полюбите нас: вы всех притесненных любите. Если бы вы знали, какой наш край благодатный! А между тем его топчут, его терзают, - подхватил он с невольным движением руки, и лицо его потемнело, - у нас всё отняли, всё: наши церкви, наши права, наши земли; как стадо гоняют нас поганые турки, нас режут...
- Дмитрий Никанорович! - воскликнула Елена.
Он остановился.
- Извините меня. Я не могу говорить об этом хладнокровно. Но вы сейчас спрашивали меня, люблю ли я свою родину? Что же другое можно любить на земле? Что одно неизменно, что выше всех сомнений, чему нельзя не верить после бога? И когда эта родина нуждается в тебе... Заметьте: последний мужик, последний нищий в Болгарии и я - мы желаем одного и того же. У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость!
Инсаров замолк на мгновение и снова заговорил о Болгарии. Елена слушала его с пожирающим, глубоким и печальным вниманием. Когда он кончил, она еще раз спросила его:
- Так вы ни за что не остались бы в России?
А когда он ушел, она долго смотрела ему вслед. Он в этот день стал для нее другим человеком. Не таким она провожала его, каким встретила его за два часа тому назад.
С того дня он стал ходить все чаще и чаще, а Берсенев все реже. Между обоими приятелями завелось что-то странное, что они оба хорошо чувствовали, но назвать не могли, а разъяснить боялись. Так прошел месяц.
XV
Анна Васильевна любила сидеть дома, как уже известно читателю; но иногда, совершенно неожиданно, проявлялось в ней непреодолимое желание чего-нибудь необыкновенного, какой-нибудь удивительной partie de plaisir;* и чем затруднительнее была эта partie de plaisir, чем больше требовала она приготовлений и сборов, чем больше волновалась сама Анна Васильевна, тем ей было приятнее. Находил ли на нее этот стих зимой - она приказывала нанять две-три ложи рядом, собирала всех своих знакомых и отправлялась в театр или даже в маскарад; летом - она ехала за город, куда-нибудь подальше. На другой день она жаловалась на головную боль, кряхтела и не вставала с постели, а месяца через два в ней опять загоралась жажда "необыкновенного". То же случилось и теперь. Кто-то упомянул при ней о красотах Царицына, и Анна Васильевна внезапно объявила, что она послезавтра намерена ехать в Царицыно. Поднялась тревога в доме: нарочный поскакал в Москву за Николаем Артемьевичем; с ним же поскакал и дворецкий закупать вина, паштетов и всяких съестных припасов; Шубину вышел приказ нанять ямскую коляску (одной кареты было мало) и приготовить подставных лошадей; казачок два раза сбегал к Берсеневу и Инсарову и снес им две пригласительные записки, написанные сперва по-русски, потом по-французски Зоей; сама Анна Васильевна хлопотала о дорожном туалете барышень. Между тем partie de plaisir чуть не расстроилась: Николай Артемьевич прибыл из Москвы в кислом и недоброжелательном, фрондерском расположении духа (он все еще дулся на Августину Христиановну) и, узнав, в чем дело, решительно объявил, что он не поедет; что скакать из Кунцева в Москву, а из Москвы в Царицыно, а из Царицына опять в Москву, а из Москвы опять в Кунцево - нелепость, - и наконец, прибавил он, пусть мне сперва докажут, что на одном пункте земного шара может быть веселее, чем на другом пункте, тогда я поеду. Это ему никто, разумеется, доказать не мог, и Анна Васильевна, за неимением солидного кавалера, уже готова была отказаться от partie de plaisir, да вспомнила об Уваре Ивановиче и с горя послала за ним в его комнатку, говоря: "Утопающий и за соломинку хватается". Его разбудили; он сошел вниз, выслушал молча предложение Анны Васильевны, поиграл пальцами и, к общему изумлению, согласился. Анна Васильевна поцеловала его в щеку и назвала миленьким; Николай Артемьевич улыбнулся презрительно и сказал: "Quelle bourde!"** (он любил при случае употреблять "шикарные" французские слова) - а на следующее утро, в семь часов, карета и коляска, нагруженные доверху, выкатились со двора стаховской дачи. В карете сидели дамы, горничная и Берсенев; Инсаров поместился на козлах; а в коляске находились Увар Иванович и Шубин. Увар Иванович сам движением пальца подозвал к себе Шубина; он знал, что тот будет дразнить его всю дорогу, но между "черноземной силой" и молодым художником существовала какая-то странная связь и бранчивая откровенность. Впрочем, на этот раз Шубин оставил своего толстого друга в покое: он был молчалив, рассеян и мягок.