Однажды - Берсенев только что сообщил ей с веселым лицом, что доктор уже разрешил Инсарову съесть котлетку и что он, вероятно, скоро выйдет, - она задумалась, потупилась...
- Угадайте, что я хочу сказать вам, - промолвила она.
Берсенев смутился. Он ее понял.
- Вероятно, - ответил он, глянув в сторону, - вы хотите мне сказать, что вы желаете его видеть.
Елена покраснела и едва слышно произнесла:
- Да.
- Так что ж. Это вам, я думаю, очень легко. - "Фи! - подумал он, - какое у меня гадкое чувство на сердце!" - Вы хотите сказать, что я уже прежде... - проговорила Елена. - Но я боюсь... теперь он, вы говорите, редко бывает один.
- Этому нетрудно помочь, - возразил Берсенев, все не глядя на нее. - Предуведомить я его, разумеется, не могу; но дайте мне записку. Кто вам может запретить написать ему как хорошему знакомому, в котором вы принимаете участие? Тут ничего нет предосудительного. Назначьте ему... то есть напишите ему, когда вы будете...
- Мне совестно, - шепнула Елена.
- Дайте записку, я отнесу.
- Это не нужно, а я хотела вас попросить... не сердитесь на меня, Андрей Петрович... не приходите завтра к нему.
Берсенев закусил губу.
- А! да, понимаю, очень хорошо, очень хорошо. - И, прибавив два-три слова, он быстро удалился.
"Тем лучше, тем лучше, - думал он, спеша домой. - Я не узнал ничего нового, но тем лучше. Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда? Я ни в чем не раскаиваюсь, я сделал, что мне совесть велела, но теперь полно. Пусть их! Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты, не аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, - мы труженики, труженики и труженики. Надевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись за свой рабочий станок, в своей темной мастерской! А солнце пусть другим сияет! И в нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастие!" На другое утро Инсаров получил по городской почте коротенькую записку. "Жди меня, - писала ему Елена, - и вели всем отказывать. А.П. не придет".
XXVIII
Инсаров прочел записку Елены - и тотчас же стал приводить свою комнатку в порядок, попросил хозяйку унести стклянки с лекарством, снял шлафрок, надел сюртук. От слабости и от радости у него голова кружилась и сердце билось. Ноги у него подкосились: он опустился на диван и стал глядеть на часы. "Теперь три четверти двенадцатого, - сказал он самому себе, - раньше двенадцати она никак прийти не может, буду думать о чем-нибудь другом в течение четверти часа, а то я не вынесу. Раньше двенадцати она никак не может..." Дверь распахнулась, и в легком шелковом платье, вся бледная и вся свежая, молодая, счастливая, вошла Елена и с слабым радостным криком упала к нему на грудь.
- Ты жив, ты мой, - твердила она, обнимая и лаская его голову. Он замер весь, он задыхался от этой близости, от этих прикосновений, от этого счастия.
Она села возле него и прижалась к нему и стала глядеть на него тем
смеющимся и ласкающим и нежным взглядом, который светится в одних только женских любящих глазах.
Ее лицо внезапно опечалилось.
- Как ты похудел, мой бедный Дмитрий, - сказала она, проводя рукой по его щеке, - какая у тебя борода!
- И ты похудела, моя бедная Елена, - отвечал он, ловя губами ее пальцы.
Она весело встряхнула кудрями.
- Это ничего. Посмотри, как мы поправимся! Гроза налетела, как в тот день, когда мы встретились в часовне, налетела и прошла. Теперь мы будем живы!
Он отвечал ей одною улыбкой.
- Ах, какие дни, Дмитрий, какие жестокие дни! Как это люди переживают тех, кого они любят? Я наперед всякий раз знала, что мне Андрей Петрович скажет, право: моя жизнь падала и поднималась вместе с твоей. Здравствуй, мой Дмитрий!
Он не знал, что сказать ей. Ему хотелось броситься к ее ногам.
- Еще что я заметила, - продолжала она, откидывая назад его волосы (я много делала замечаний все это время, на досуге), - когда человек очень, очень несчастлив, - с каким глупым вниманием он следит за всем, что около него происходит! Я, право, иногда заглядывалась на муху, а у самой на душе такой холод и ужас! Но это все прошло, прошло, не правда ли? Все светло впереди, не правда ли?
- Ты для меня впереди, - ответил Инсаров, - для меня светло.
- А для меня-то! А помнишь ли ты, тогда, когда я у тебя была, не в
последний раз... нет, не в последний раз, - повторила она с невольным содроганием, - а когда мы говорили с тобой, я, сама не знаю отчего, упомянула о смерти; я и не подозревала тогда, что она нас караулила. Но ведь ты здоров теперь?
- Мне гораздо лучше, я почти здоров.
- Ты здоров, ты не умер. О, как я счастлива!
Настало небольшое молчание.
- Елена? - спросил ее Инсаров.
- Что, мой милый?
- Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта болезнь послана нам в наказание?
Елена серьезно взглянула на него.
- Эта мысль мне в голову приходила, Дмитрий. Но я подумала: за что же я буду наказана? Какой долг я преступила, против чего согрешила я? Может быть, совесть у меня не такая, как у других, но она молчала; или, может быть, я против тебя виновата? Я тебе помешаю, я остановлю тебя...
- Ты меня не остановишь, Елена, мы пойдем вместе.
- Да, Дмитрий, мы пойдем вместе, я пойду за тобой... Это мой долг. Я тебя люблю... другого долга я не знаю.
- О Елена! - промолвил Инсаров, - какие несокрушимые цепи кладет на меня каждое твое слово!
- Зачем говорить о цепях? - подхватила она. - Мы с тобой вольные люди. Да, - продолжала она, задумчиво глядя на пол, а одной рукой по-прежнему разглаживая его волосы, - многое я испытала в последнее время, о чем и понятия не имела никогда! Если бы мне предсказал кто-нибудь, что я, барышня, благовоспитанная, буду уходить одна из дома под разными сочиненными предлогами, и куда же уходить? к молодому человеку на квартиру, - какое я почувствовала бы негодование! И это все сбылось, и я никакого не чувствую негодования. Ей-богу! - прибавила она и обернулась к Инсарову.
Он глядел на нее с таким выражением обожания, что она тихо опустила руку с его волос на его глаза.
- Дмитрий! - начала она снова, - ведь ты не знаешь, ведь я тебя видела там, на этой страшной постели, я видела тебя в когтях смерти, без памяти...
- Ты меня видела?
- Да.
Он помолчал.
- И Берсенев был здесь?
Она кивнула головой.
Инсаров наклонился к ней.
- О Елена! - прошептал он, - я не смею глядеть на тебя.
- Отчего? Андрей Петрович такой добрый! Я его не стыдилась. И чего мне стыдиться? Я готова сказать всему свету, что я твоя... А Андрею Петровичу я доверяю, как брату.
- Он меня спас! - воскликнул Инсаров. - Он благороднейший, добрейший человек!
- Да... И знаешь ли ты, что я ему всем обязана? Знаешь ли ты, что он мне первый сказал, что ты меня любишь? И если б я могла все открыть... Да, он благороднейший человек.
Инсаров посмотрел пристально на Елену.
- Он влюблен в тебя, не правда ли?
Елена опустила глаза.
- Он меня любил, - проговорила она вполголоса.
Инсаров крепко стиснул ей руку.
- О вы, русские, - сказал он, - золотые у вас сердца! И он, он ухаживал за мной, Он не спал ночи... И ты, ты, мой ангел... Ни упрека, ни колебания... и это все мне, мне...
- Да, да, все тебе, потому что тебя любят. Ах, Дмитрий! Как это странно! Я, кажется, тебе уже говорила об этом, - но все равно, мне приятно это повторить, а тебе будет приятно это слушать, - когда я тебя увидала в первый раз...
- Отчего у тебя на глазах слезы? - перебил ее Инсаров.
- У меня? слезы? - Она утерла глаза платком. - О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, - о! тут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты - ничего; зато... потом... потом... так ты у меня сердце обеими руками и взял!
- Пощади меня... - проговорил Инсаров. Он хотел встать и тотчас же
опустился на диван.
- Что с тобой? - заботливо спросила Елена.
- Ничего... я еще немного слаб... Мне это счастье еще не по силам.
- Так сиди смирно. Не извольте шевелиться, не волнуйтесь, - прибавила она, грозя ему пальцем. - И зачем вы ваш шлафрок сняли? Рано еще вам щеголять! Сидите, а я вам буду сказки рассказывать. Слушайте и молчите. После вашей болезни вам много разговаривать вредно.
Она начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам, война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду... Она говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо...
Он слушал ее, слушал, то бледнея, то краснея... он несколько раз хотел остановить ее - и вдруг выпрямился.
- Елена, - сказал он ей каким-то странным в резким голосом, - оставь меня, уйди.
- Как? - промолвила она с изумлением. - Ты дурно себя чувствуешь? - прибавила она с живостью.
- Нет... мне хорошо... но, пожалуйста, оставь меня.
- Я тебя не понимаю. Ты меня прогоняешь?.. Что это ты делаешь? -
проговорила она вдруг: он склонился с дивана почти до полу и приник губами к ее ногам. - Не делай этого, Дмитрий... Дмитрий...
Он приподнялся.
- Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой... И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты... ты... возле меня, у меня... твой голос, твое дыхание... Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моей, я ни за что не отвечаю... Уйди!
- Дмитрий... - прошептала Елена и спрятала к нему на плечо голову. Она только теперь его поняла.
- Елена, - продолжал он, - я тебя люблю, ты это знаешь, я жизнь свою готов отдать за тебя... зачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я не владею собой, когда вся кровь моя зажжена... ты моя, говоришь ты... ты меня любишь...