-- Иногда.
-- По ночам потеете?
-- Да. {535}
-- Гм... Аппетит как?
-- Никакого.
-- Пора, давно пора уехать!.. К тому же, у вас и нервы шалят... Очевидно, вы рискуете. Зачем эта музыка?
-- Ах, эта музыка...
-- Положительный вред. Берегитесь. Ступайте в Ментону. Кушайте виноград... А главное -- нервы... Вы непременно должны охранять себя от всяких потрясений. Музыка -- боже сохрани, любовь -- окончательно воспрещается...
-- Где уж нам, дуракам, чай пить...
-- Окончательно воспрещается. Вести из России -- ни под каким видом. Кушайте, скучайте, берегитесь севера -- и благо вам будет...
-- Ах, как это хорошо сказано, милый доктор! Так никаких вестей из России?
-- Ни-ни... Первый вред. Все остальное еще туда сюда, но вести российские... -- Доктор многозначительно поднял палец и с суровостью нахмурил брови. -- Ни за что не ручаюсь! -- мрачно добавил он и уселся за кофе.
Прощай же, читатель! С доктором шутки короткие. Будем надеяться, что встретим друг друга и единодушно проклянем минувшие времена. Если же нет, если в голубой Ментоне окончательно доконают меня "вести из России", -- не поминай меня лихом. Вспомни, что я болел твоими болезнями и скорбел твоим горем, и за эту взаимную подъяремность не забудь меня...
Что это, опять музыка? Ах, тетушка, тетушка... Но она не слышит. Она поет дрожащим голосом и напутствует меня любимой своей песнью. О, какая печальная песня! Сердце мое млеет и тоскует, и невольные слезы выступают на глаза. Она поет:
Близка пора разлуки,
Последний близок час,
В страну, где нет печали,
Уходишь ты от нас...
Addio! Addio!..
Март 1882.
Хутор на Грязнуше,
Воронежского уезда. {536}
ОБЛИЧИТЕЛЬ
В один зимний, жгуче-морозный денек был я по делам в своем уездном городке N ***. Между прочими делами мне предстояла покупка многих так называемых "бакалейных" товаров для деревенского обихода. Эти товары я всегда покупывал в лавке купца Максима Назаровича Галдеева, -- следовательно, и теперь направился туда же.
Лавка у Галдеева была хотя бы и не для нашего плохонького городка. Окна с цельными зеркальными стеклами, изящные, стеклянные же двери, вывеска во всю длину большого двухэтажного дома, на которой ярко горели аршинные золотые буквы, вещающие про "Магазин колониальных и бакалейных товаров 1-й гильдии купца М. Н. Галдеева", -- все это резко выделялось из ряда соседних невзрачных лавок, хотя тоже и претендующих на громкое наименование "магазинов". Товар в лавке Галдеева всегда был хороший, отменный, товар -- от дорогих иностранных вин до чая всевозможных сортов включительно.
Галдеевы были богатые купцы, переселившиеся в N***, тому назад лет тридцать, из торгового села Красноярья, где они нажили капиталы. Теперь у них и домА в городе, и бойко торгующий магазин, и гурты, и степи. Капиталы у Галдеевых были молодые, недавние капиталы. Есть и теперь старожилы в Красноярье, помнящие, как Назар Кузьмич Галдеев сидел целовальником в их селе. Состояние нажилось как-то необычайно скоро и таинственно этим Назаром Кузьмичом, теперь восьмидесятилетним, полуслепым, но все-таки крепким {537} стариком, вечно сидевшим на кожаном мягком кресле в углу магазина. История нажитая галдеевских капиталов, как и всякая таинственная история, имела много разнообразнейших вариантов, хотя почти в каждом из них преобладал элемент либо чего ужасного, либо и вовсе сверхъестественного... По одним сказаниям "дедушка" -- так звал старика Галдеева весь город -- был колдун и нажил деньги при помощи "врага рода человеческого", попросту -- черта; по другим -- этот же "дедушка" в молодости кого-то убил, кого-то зарезал, вытащил у зарезанного изрядный куш денег, а там уж и пошел и пошел... Но год от году, по мере того как сила и слава Галдеевых увеличивалась, сказания эти глохли и глохли... Те, которые содержали в себе сверхъестественный элемент, так и вовсе выселились из N ***, осмеянные молодым поколением и обессиленные наплывом отрицательных идей, проникших, вместе с железной дорогой, до N ***-ской глуши. Они скромно приютились по селам и деревням, где, наперекор всем веяниям века, вероятно еще долго будут пользоваться авторитетом в устах стогодовалых старух, вечно лежащих на печи. Те же, от которых веяло правдоподобием, уступали место новым, блестящим сказаниям, эффектно вещающим о силе и славе капиталистов Галдеевых; только и слышалось: Галдеев новый участок земли снял! Галдеев степь купил в Самаре! Галдеев новую колокольню в Красноярье строит!..
У "дедушки" было два сына: Максим Назарыч -- хозяин магазина, и отделенный -- Терентий Назарыч. Максим был воротила во всех делах: и в лавке сидел, и степями управлял, и торговал гуртами. Терентий -- держал гостиницу и земскую почту. Старик жил с Максимом.
Отрадное тепло встретило меня в лавке. В чугунной бронзированной печке -- наподобие колонны -- ярко пылали дрова. Длинный дубовый прилавок блестел лаком; за прилавком высились стеклянные шкафы с товаром. Несколько приказчиков суетливо сновали по лавке. Человек пять-шесть покупателей стояли и сидели у прилавка. У печки, на своем неизменном кожаном кресле, в лисьей долгополой шубе, сидел "дедушка", облокотившись на суковатую грушевую палку. Синие выпуклые очки закрывали {538} его больные глаза; угрюмое лицо, обросшее седыми волосами, глядело на этот раз не то чтобы весело, а как-то ласково-снисходительно... Против "дедушки", важно развалясь на мягком табурете и небрежно смакуя ликер из маленькой граненой рюмочки, сидел толстый барин, Ахулкин, -- богач. Около него раболепно тянулся в струнку его управляющий. Барин ласково говорил с "дедушкой" о новостях, о торговле, о политике, на все получая умные, обстоятельные ответы, произносимые певучим, дребезжащим голоском и приправленные рассуждениями о плохих временах...
Я поздоровался с "дедушкой", удовлетворил его расспросам о здоровье, о житье-бытье и отошел к конторке, к Максиму Назарычу. В лавке царило одушевление, бойкость и веселость. Торговля была хорошая. По лицу "молодого хозяина" блуждала веселая усмешка. Мальчик то и дело отворял и затворял двери, впуская покупателей...
На фоне залитого светом зеркального окна обрисовалась какая-то мощная растрепанная фигура, идущая по тротуару. "Гуляев, Гуляев идет!" -- пронеслось по магазину. На высоком лбу дедушки пробежали неприятные, тревожные морщины, важного барина как-то конвульсивно передернуло, Максим Назарыч озабоченно нахмурился...
-- Не пускать бы его... -- сказал нерешительно Ахулкин, строя кислую мину.
-- Никак нельзя-с, -- ответил сумрачно Максим Назарыч, -- в третьем году не пустили так-то, так он стекло кирпичом вышиб -- пятьдесят рублей в Москве отдано-с, -- а все-таки вошел...
В дверях показался Гуляев. Какой-то длинный, овчинный балахон, крытый нанкою и до невозможности засаленный, облекал его высокую сгорбленную фигуру; из-под рваной клинообразной шапки беспорядочными клочьями висели седые волосы. Из-под густых бровей мрачно светились какие-то безумно-горячие глаза. Синее, морщинистое лицо обрамляла спутанная, черная, с сильною проседью бородка. Он опирался на высокий костыль и тяжело ступал ногами, обутыми в неуклюжие коневьи сапоги. {539}
Мальчик не успел отворить ему дверь: он сам порывисто распахнул ее и, никому не кланяясь, подошел к конторке.
-- Максим, чаю мне! -- произнес он хриповатым басом, окидывая косым взглядом находящихся в лавке.
-- На сколько прикажете, Ефрем Михалыч? -- предупредительно спросил его Максим Назарыч.
-- Полфунта, в шесть гривен... -- так же отрывисто сказал Гуляев.
Максим Назарыч приказал отвесить.
Царило тяжелое молчание... Все чего-то робели... Словно ужас витал в этой теплой, ярко освещенной солнышком, богатой лавке... Мальчик, приставленный к двери, позабыл про вечную встречу покупателей и, испуганно расширив зрачки глаз, глядел на грозное чудище. Максим Назарыч что-то копошился в ящике конторки и шепотом торопил приказчика, отвешивавшего чай Гуляеву. "Дедушка" пристально смотрел в окно сквозь свои темно-синие очки... Ахулкин тщетно старался изобразить непринужденную снисходительную улыбку: выходила какая-то жалкая гримаса. Его управляющий стушевался куда-то... Гуляев молчал, все более и более насупливая свои страшные брови...
-- Ефрем! не хочешь ли ликерцу выпить? -- вдруг ни с того ни с сего сказал Ахулкин и сам как бы испугался своей смелости.
Назар Кузьмич укоризненно поглядел на него. Все робко и любопытно оглянулись на Гуляева и вздрогнули...
-- Горе вам, мытари и фарисеи! -- вдруг грозно рявкнул Гуляев, выпрямляя свой сгорбленный стан и поднимая свою огромную, заскорузлую руку по направлению к Ахулкину. -- Горе вам, пьющим кровь брата своего, и терзающим внутренняя его, и пожирающим благая его!.. Горе вам, грабителям и мздоимцам, и лиходеям, и блудникам, и чревоугодникам!
Голос Гуляева все возвышался и возвышался, рука поднималась выше и выше, глаза злобно искрились... В публике царило смятение... Ахулкин сконфуженно смаковал свой ликер, силясь вызвать на лицо пренебрежительную гримасу...
-- Горе вам, разумеющим грех и творящим его!.. Горе вам, носителям скверны... ибо не знаете, в онь же {540} час приидет!.. Ты -- упивающийся и объедающийся, чем уплатил за питие и яствы свои? Не кровью ли ближнего своего уплатил ты и не пСтом ли брата своего?.. Не оголодил ли ты неимущего, чтоб пресытить чрево свое мерзкое?.. Ишь налопался как! -- пояснил Гуляев, тыкая пальцем по направлению к объемистому животу Ахулкина, красного как рак и тщетно восклицавшего: "Как ты смеешь, негодяй!.. как ты смеешь!.."
-- Пузатый ты черт! -- гремел Гуляев, не обращая ни малейшего внимания на эти возгласы, -- много ли награбил с казны-то матушки?.. Много ли гостей накормил на те денежки?.. Горе тебе, пузатый идол!..
-- Это черт знает что! -- кричал Ахулкин. -- Вывесть его, разбойника!.. Вон!..
-- Ефрем Михалыч, будет тебе срамиться-то, -- уговаривал Максим Назарыч.
Гуляев ничему не внимал.
-- Не боюсь, тебя, смердящий бесе! -- гремел он, покрывая своим басищем и неистовый визг Ахулкина и мягкие речи Максима Назарыча, -- режь меня за святую матушку правду, сажай меня в темницы -- везде мне хорошо будет... Тебе-то, как накроют, весело ли будет?... А ведь накроют, голубчик, накроют... Терпит бог, терпит, да и перестанет терпеть-то!.. Покайся, грешник смердящий!.. Разорви одежды своя, и посыпь пеплом главу свою, и стяжание неправедное раздай нищим... А то -- попомни мое слово -- горе тебе будет!.. Не спасут воровские денежки... Точит на тебя зубы правда... Доконают тебя грехи твои смертные... Жив господь, и бодрствует гнев его страшный, и месть его куется на грешников! -- восторженно заключил он, сверкая глазами.