-- Неужель три рубля овес-то? -- совсем уже разочарованно спросил Чухвостиков, с явным признаком душевной истомы в голосе.
-- Три рублика, три... Об этом что говорить... Десять с полтинкой, значит, будет, ежели по-старому, -- на сигнации... Да-а, дорого-онек!.. -- Сигней участливо чмокнул губами и, обтерев ложку, отложил ее в сторону.
Появилось другое блюдо -- вареная рыба.
Чухвостиков положительно затуманился. Я и забыл сказать, что он был-таки скупенек. Теперь его, по всей вероятности, мучила невозможность продать по хорошей цене те десять-пятнадцать четвертей овса, которые нужно было удержать для жеребца. Впрочем, мужичок Сигней не долго держал его в таком состоянии; задумчиво и печально съев две-три рыбки, он вдруг поднял голову и, с сожалением взглянув на Андрея Захарыча, благодушно произнес:
-- Аль уж выручить тебя, барин?.. Уж одно к одному... Господа-то вы хорошие!.. Теперь Миколая Василича вызволил, уж и тебя... Нам бог пошлет... Найпаче {114} по душе старайся... а уж там... (Сигней не договорил, что "там", но с молодецкой пренебрежительностью махнул рукой) куплю я у тебя жеребчика-то, куплю... Хорош барин-то!.. Видно, уж надо ослобонить... Завтра прибегу, посмотрю... Не горюй... Я уж вызволю, не таковский человек... Мы еще, слава богу, покамест бог грехам терпит -- в силе...
Андрей Захарыч сразу просветлел и как-то изумительно обрадовался. Я даже удивился этой сильной радости. Верно, ему уж до жадности захотелось тех трех рублей за четверть овса, которые, по словам Сигнея, охотно платят на базаре.
-- Бач-к-а! -- послышался с хутора грубоватый, немного охрипший голос.
-- Митроха-а! -- откликнулся Сигней.
-- Где ты?
-- Подь сюда-а!
-- Ты уж, Миколай Василич, дозволь малому ушицы-то похлебать, -- обратился ко мне Сигней, -- тоже сын ведь... Грубоват хошь парень-то, а все сын...
Я, конечно, дозволил "грубоватому парню" похлебать ушицы.
Митроха имел большое сходство с отцом, но сходство это ограничивалось только одной наружностью: он был такой же низенький, такой же коренастый и щекастый, у него были такие же маленькие, прищуренные глаза и насмешливые губы... Но отцовского духа, -- духа лицемерия и лжи, не было заметно в его красивых чертах. Глаза его глядели не умильно и ласково, а вдумчиво и строго, на губах играла не подобострастная улыбка, перемежаемая лукавой насмешливостью, а одна только жесткая ирония. И речь его, в противоположность речи отцовской, не изобиловала мягкими тонами. Она была груба, безыскусственна и -- что мне показалось тоже странным -- даже дерзка, когда обращалась к отцу или ко мне с Андреем Захарычем.
Никому не поклонившись, он сел за уху.
-- Купил палицу-то? -- спросил его отец.
-- А то как же! За ней ездил -- стало быть, купил, -- нехотя ответил Митроха.
-- Стальные есть? -- осведомился я.
-- Всякие есть. По деньгам... {115}
-- Что, говорят, в Лущеватке дьячок погорел? -- полюбопытствовал Андрей Захарыч.
-- А я почем знаю? Може и погорел...
Сигней сокрушительно развел руками и сладко произнес, как бы извиняясь перед нами:
-- Грубоват он у меня, грубоват, господа поштенные...
-- Не стать лебезить по-твоему,-- буркнул Митроха.
Сигней только покачал головою и немного погодя ушел. Чухвостиков прозяб и тоже пошел в дом. Я остался докурить папироску.
-- Эка отец-то у тебя добряк какой? -- сказал я Митрофану.
-- Добёр! -- иронически ответил он, -- привык в бурмистрах-то лебезить...
-- Нешто он был бурмистром?
-- Как же! Когда еще барские были, он пять лет ходил в бурмистрах... Так и пропадал в барских хоромах... Добёр!.. Теперь вот ему лафа-то отошла -- барин сдал именье-то!.. А то, бывало, бесперечь к нему шатается -- чаи распивать...
-- А ты, должно, не любишь отца-то? -- засмеялся я.
-- Любить-то его не за что, -- угрюмо ответил Митроха, -- из-за него и так на миру проходу нет... Уж он всем намозолил глаза-то... Это еще, спасибо, у нас народ-то в достатке, в двориках... А то бы он покуражился!.. И то, никак, по окрестным селам должников завел... И диви бы чужие... Вот свата Гришку как околпачил!
-- В земле? -- спросил я.
-- Вот в твоей-то. Ты ему сдал по тринадцати целковых, и чтоб десять рублей об троице... Чего еще! по нонешнему времени какая это цена... Так нет, батя-то мой и тут его принагнул... Задатку тебе Григорий четыре целковых отдал, так это уж от бати пойдет... А свату ничего!
Я просто руками развел.
-- Да как же он все говорил -- "вызволил, вызволил"?..
-- Вызволит, как же, дожидайся!.. Таковский -- чтоб вызволил...
-- Ну, тебе, стало быть, не по нраву, что отец-то твой все норовит денег побольше зашибить? -- спросил я Митроху. {116}
-- А что мне в ней, в деньге-то!.. Кабыть нас много -- я да он... По мне, абы с миром жить в ладу... А обижать-то так тоже не приходится... Я уж к ему приставал -- отдели, мол... Не отделяет!.. Я, говорит, для тебя... А мне все равно как наплевать!.. Мужик -- ну, мужицкое дело и сполняй... Знай свою соху!.. А он ведь норовит все как-никак к купецкому делу пристать... батя-то!.. Лошади, теперь -- барышевать ими вздумал... Страмотьё!
Митрофан сердито замолчал.
-- А тоже еще в уху встревать! -- вдруг необыкновенно сварливым голосом проговорил все время упорно молчавший Михайло, -- кабыть без него не знают, как ее сварить-то... Учитель нашелся! -- он с негодованием плюнул и принялся собирать посуду.
Я пошел к дому. До меня все еще доносились возгласы Михайлы: "Старый черт, тоже два стакана водки... Ишь, невидаль, какая!.. "ЛомСта его одолела... Барин какой выискался..."
При входе моем в комнаты я застал Андрея Захарыча опять за чаем.
-- Эка мужичок-то важный-с! -- встретил он меня.
-- Кто?
-- Сигней-то, мужичок-с!.. Почтительный да и доброжелательный-с... А ведь этого у них страсть как мало-с, чтобы почтения-то-с... Наипаче все грубостью промышляют-с...
-- Да, почтительный и доброжелательный,-- задумчиво произнес я, вспоминая иронический ответ Митрохи -- "до-бё-р!"...
У крыльца послышался грузный лошадиный топот и грохот экипажа, а немного погодя в комнату ввалился Семен Андреич Гундриков, управляющий господ Дурманиных, тот самый политикан и гордец, который пользовался особенным нерасположением Андрея Захарыча.
-- А я к вам ночевать ведь, -- проговорил Гундриков, устремляясь ко мне с объятиями.
-- Очень рад, -- сказал я, искоса поглядывая на Андрея Захарыча, который, вдруг напустив на себя какую-то величественную важность, с немым достоинством ожидал приветственного обращения от вновь прибывшего гостя.
-- А, здравствуйте, господин Чухвостиков! -- свысока проронил Семен Андреич. {117}
-- Мое почтение-с! -- многозначительно отчеканил Андрей Захарыч, неистово вращая глазами, и затем язвительно добавил: -- А у вас овцы колеют-с, Семен Андреич!..
-- Вот как! -- пренебрежительно протянул Гундриков, и, обратившись ко мне, затараторил: -- А вы слышали новость? Гамбетта, представьте себе, сделал чрезвычайно обстоятельный запрос в палате депутатов, касательно того, что...
Но здесь мы остановимся, потому что господину Гундрикову я намерен со временем посвятить особый очерк. {118}
VI. ВИЗГУНОВСКАЯ ЭКОНОМИЯ
Бушуют ли зимние свирепые вьюги, гремят ли молодые весенние грозы, зноем ли пышет летнее солнце, -- люблю я тебя, родная природа...
Люблю -- необозримую степную гладь, занесенную сугробами, мутное, низкое небо и тоскливое завывание метели, когда она буйно мечется и плещет холодными волнами в плотные стенки кибитки... Жалобно и прерывисто звенит колокольчик, пристяжные тревожно всхрапывают и жмутся к оглоблям, а ямщик лениво помахивает кнутом и чуть слышно мурлычет:
Не белы-то снежки
ВС поле забелелися...
Тепло в уютной кибитке. Клонит ко сну. Тихой вереницею плывут кроткие думы... Ласково реют милые образы... А вьюга гудит и гудит.
Люблю -- весенний лепет тенистой рощи, заботливый гам грачей, мечтательные переливы иволги и серебристые трели соловья... поля и степи, одетые цветами, крик коростеля в лугах и звонкую песню жаворонка в высоком, синем небе... Люблю -- теплые, долгие зори, кротко и тихо мерцающие в ночном небе, громкие песни, стоном стоящие над ближним селом и заунывным отзвуком замирающие вдали... И мечты и грезы...
И жаркое лето люблю я. Люблю, когда под знойным июльским ветерком сонливо шевелится и лепечет ржаное поле, сладострастно млеющее в раскаленном воздухе, а золотистые волны бегут и струятся по нем горячими бликами... Когда назойливо стрекочат кузнечики, редко {119} и лениво перекликаются перепела, слышится тяжкий лязг косы и в туманной дали дрожит марево...
Но когда наступит пора увядания, когда в похолодневшем небе загорится осеннее солнце, поблекнут поля и в лесах замелькает желтый лист, когда пышно зардеет рябина и с дальнего севера потянутся журавли, -- тогда печальное, но вместе с тем и величавое великолепие степной природы заставляет забывать меня и дикий разгул метели "вС чистом поле", и торжественное ликование весны, и знойную пору лета...
Ясно и сухо. Сентябрьское солнце ярко пронизывает прозрачный и жидкий воздух. Оно уже не жжет это солнце, как жгло еще в августе, не разливает утомительного зноя, а только блестит и сверкает холодным, ослепительным сверканием. Небо, бледно-голубое и высокое, -- безоблачно. Над полями ползет и волнуется паутина -- признак установившейся погоды. Иногда, в полдень, где-нибудь на полускате, эта паутина кажется кисеей, сотканной из матового серебра; вечером, при солнечном закате, она походит на легкий мягко-золотистый туман. Сухой и неподвижный воздух полон какою-то крепкой прохладой и тем особенным, едва уловимым запахом увядания, который свойствен умирающей природе. При малейшем дуновении ветерка запах этот усиливается; тогда вам кажется, что в прохладном воздухе, вместе с тихим и ласковым веянием ветра, проносятся какие-то изумительно тонкие наркотические струйки.
Боже, как хорош этот осенний воздух!.. Правда, вместе с ним ваша грудь не вдыхает опьяняющего благоухания весенних полей и лесов; она не упивается "сытным" запахом поспевающей ржи -- подобным запаху спирта -- и медовым ароматом цветущей гречихи, которыми насыщен воздух раннего лета, но зато -- ни летнего зноя, стесняющего дыхание, ни проникающей весенней сырости вы не ощутите в нем. Едва заметный ветерок погожей осени, -- ветерок, проносящийся по умирающим садам и лесам, по сухим, щетинистым жнивам и поблекшим степям, -- вносит в вашу грудь одну только здоровую и крепкую свежесть, от которой вам становится легко и свободно, как птице...