Солидный мужик, осторожно подобрав полы поддевки, присел около нас. {150}
-- Что, Лупач, все ловишь? -- снисходительно усмехнулся он.
-- Ловлю все, -- произнес Лупач.
-- Хм... Лучше бы ты мне кафтан зачинил... Намедни поповы собаки расхватили... Ведь как, аспиды, располыхнули-то? -- во!..
-- Починю ужС...
-- Почини, почини -- это ты можешь... Что ж, почини, -- покровительственным тоном произнес мужик, небрежно поковыривая палочкою землю.
Мало-помалу завязался у нас разговор с солидным мужиком. Он все хвалил: и барина, и приказчика, и порядки экономические... "Одно слово -- простота!" -- заключил он свою хвалебную речь. Я поинтересовался: хорошо ли живут мужики. Вопрос, видимо, затруднил его.
-- Да как тебе сказать, -- произнес он, пристально рассматривая свои громадные сапоги и старательно ощупывая их толстую кожу, только что смазанную дегтем, -- нельзя сказать, чтоб хорошо... Нет, нельзя этого сказать!.. Известно, есть дворов пяток... это нечего говорить -- есть... Ну, а то -- плохо, правду надо сказать -- плохо!
Я удивился, как при такой простоте экономических порядков все-таки плохо живут мужики.
-- Это верно, что простота! -- подтвердил мужик, -- и из земли, и из кормов... И заработки опять... Одно слово -- вечно бога молить!
-- Не понимаю, почему вы плохо живете? -- заметил я, -- может, пьянство сильное?
-- Нет, зачем пьянство... У нас этого нету... Ну, знамо, нельзя без того, чтоб не выпить лишнего -- покров там, масленица, -- а чтоб пьянства, нет -- пьянства нету...
Мы замолчали.
-- А вот видишь, милый ты человек, -- окончив осмотр сапогов и слегка вздыхая, заговорил мужик, -- как тебя называть-то?
Я сказал.
-- Ну так вот, Миколай Василич, -- дарёнка 1 у нас... Дарёнка, милый человек... С того и живем плохо, что {151} дарёнка... Улестил нас Чечоткин-то тогда... Это нечего таить -- улестил... Вот теперь и каемся, да уж поздно... Близок локоток-то, ну -- не укусишь его!
Он замолчал и, сняв шляпу, начал внимательно рассматривать ее подкладку.
-- Мы -- что!... Мы еще куда ни шло, -- заговорил он, когда подкладка в подробности была исследована и шляпа опять надета на голову, -- вот горши-то! -- Он указал палочкой на Лупача.
Лупач съежился и учащенно заморгал своим глазом.
-- Их у нашего Чечоткина никак тридцать семей было, братец ты мой... Так все и разбрелись как тараканы: кто куда!..
-- Ну, не говори, Андроныч, -- вдруг обиженно залепетал Лупач, -- мало ли осталось!.. Евтей Синегачий остался, Пантей-ключник, Алкидыч-конторщик, Ерофей...
-- Ну и наберется какой-нибудь десяток, -- свысока решил Андроныч, -- а то все по миру ходят...
Лупач опять хотел было что-то возразить, но в это время заколебался поплавок и всецело поглотил его внимание. Андроныч посмотрел, посмотрел на его сгорбленную, напряженную фигурку, на его ведерце, где одиноко плавал и плескался крошечный пискаришка, и, поднявшись на ноги, пренебрежительно произнес:
-- Эх ты -- горюша!
Я воротился в контору.
Ерофея Васильева мне не суждено было дождаться: к вечеру прибыл от него нарочный с письмом следующего содержания:
"Пармешка! Подлец Андрюшка с тарантаса на Крутом Яру меня зашиб. Вели ты, чтоб Евтюшка пущай ехал бы за лекарем... Пармешка! Минаю скажи -- я приказал пшеницу молотить, ну только чтоб смотрел. И чтоб за мужиками Алкидыч глядел бы. Ну, Пантей пущай пшеницу купцу отпускает, а тебе мой приказ, чтоб ехать сюда в Крутоярье. Отец Ерофей Постромкин".
Три или четыре года спустя, в знойную июньскую пору, случилось мне, по дороге в Хреновое,2 остановиться {152} в селе N ***, покормить лошадей. Не успел еще дворник растворить ворота, а я -- войти на крылечко, на котором восседала жирная дворничиха в сообществе какого-то рыжебородого мужчины, беспечно шелушившего подсолнухи, как вдруг этот самый рыжебородый мужчина воскликнул:
-- Э, да никак старые знакомые!.. Так и есть!.. Аль не признаете? -- Пармен-то, приказчиков сын...
Я вгляделся и действительно узнал Пармена, но уж возмужавшего и отпустившего легонькое брюшко. Поздоровались мы с ним.
-- Как же, как же! -- радостно восклицал он, -- лошадку еще никак приезжали купить... Как же!
-- Вы зачем же здесь? -- спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.
-- А питейное заведение здесь содержим, -- самодовольно объяснил мне Пармен, -- как же! Торгуем-с!..
-- Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?
-- Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет... Они уж богу душу отдали...
-- Кто?
-- Да батенька... Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?
В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен -- осталось для меня загадкою.
-- Ну, и Визгуновка теперь уж не Чечоткина, -- заявил он мне.
-- Чья же? -- удивился я.
-- А Селифонт Акимыча Мордолупова, купца... К нему поступила-с...
-- Продали, значит?
-- Вона-с!.. Старик-то Чечоткин ведь помер, ну, а молодые и продали...
-- На что же они продали?
-- Усмотрели, значит, что доходов им мало-с... Мы ежели, говорят, капиталом будем владать, так капитал {153} и то пользительней для нас будет, нежели Визгуновка... Так и продали-с...
-- Ну, у купца-то, у Мордолупова-то этого, разве больше даст Визгуновка?
-- Помилуйте-с, можно ли равнять!.. Купец, он -- прожженный!.. Он первым долгом теперь лошадей перевел, из конюшен винокурню выстроил, около сада роща была березовая -- из ней свинятники нарубил, дом на маслобойку оборотил, а сам срубил себе хатку из липок, да и живет в ней... Помилуйте-с, разве можно купца равнять!..
Я согласился, что точно, -- равнять его с барином нельзя.
-- Теперь в саду беседка стояла каменная, -- оживленно и с видимым одобрением продолжал Пармен, -- ну, у барина она так бы, глядишь, и простояла до скончания веков... А у купца нет-с, не простоит!.. Он ее взял, беседку-то, да на кабак и оборотил... Какой ведь кабачнища-то вышел! -- любо поглядеть... Да еще что! чудак он такой, Селифонт-то Акимыч, -- статуй в беседке-то стоял, так он его возьми, статуя-то этого, да в кабак и поставь, ей-бо-гу... Так и стоит теперь около стойки! -- Пармен захохотал и, насмеявшись досыта, с пренебрежением в голосе добавил: -- А то барин!.. Где барину...
Я спросил, лучше ли живется народу с тех пор, как Мордолупов водворился в Визгуновке.
-- Ну уж, я вам доложу, скрутил он их! -- восторженно ответил Пармен. -- У них ведь дарёнка, у визгу-новских-то... Землишки-то, значит, малость, кормов и не спрашивай: -- всё к нему да к нему... Так не поверите -- куда вам барские, в сто раз хуже!.. Одними штрафами загонял-с... Корова зашла -- штраф, утка в речку заплыла-- штраф, бабы по выгону прошли -- штраф, траву потоптали... все штраф!.. Вы не поверите, захватит ежели -- мужик лошадь поит в речке -- и тут штраф: карасей, говорит, моих не пужай, потому рыба она квелая, со страху колеет...
Пармен так и прыснул со смеху.
-- Ну и мужичишни избаловались, -- преяебрежительно произнес он после некоторого молчания, -- пьянство такое открылось, что боже упаси!.. Особливо как винокурню пустили... И не выходят из кабака! {154}
-- Поневоле сопьешься! -- протянула все время молчавшая дворничиха, вынимая из кармана новую горсть подсолнухов и бурно испуская тяжелый вздох, от которого швы ее зеленого платья с желтыми крапинами подозрительно затрещали.
Пармен свысока окинул ее презрительным взглядом, но ответить ничего не ответил.
-- Да! -- сожалительно крякнув, обратился он ко мне, -- счастье Селифонт Акимычу, счастье... Ведь даровые ему работники-то... чисто даровые... А село здоровое, -- они почитай что одни и посев ему уберут и на винокурне управятся... Только точно, -- продолжал он после непродолжительного молчания, -- уж больно он их нудит... Просто вздохнуть не дает... Гляди, лет через десять и работать будет некому, -- ей-богу-с!.. Все испьянствуются да разбегутся кто куда... Ведь прошлую весну ударились было в Томскую, -- семей двадцать двинулись... Мало тут с ними было хлопот-то Селифонт Акимычу?.. Тоже много было хлопот... Глядишь, кабы не становой, Капитон Орехыч, так бы и уперли... Народ оглашенный! -- и, подумав немного, добавил: -- Это точно, что он уж их больно скрутил!.. Все бы, нет-нет, да и вздох дать...
-- Дворовые-то и теперь уж расползлись куда глаза глядят, -- со смехом заговорил он, не без чувства собственного достоинства заглянув перед этим в часы. -- Вы, может, помните Пантея Антипыча?.. Так старичок, ключником он ходил, -- да еще Алкидыч, тоже старичок, -- так уж они на селе в караулку определились... Значит, в церковные сторожа... Да это еще что!.. Там Лупач есть, тоже дворовый человек, так он даже удавился... Так, взял на кушаке да и удавился... А удавился, я вам скажу, с чего, так это просто удивленье: рыбу ловить ему не велели в речке... Мордолупов-то говорит ему: "Ты не смей, говорит, Лупач, ловить рыбу", -- и прогнал, ну, а он возьми да и удавись... Вот они какие сАхары! -- неизвестно для чего добавил Пармен и победоносно взглянул на дворничиху, которая с каким-то остервенелым упрямством истребляла подсолнухи.
В это время вышел на крыльцо дворник, худенький и зеленый человек, с большим ястребиным носом и серьгою {155} в ухе, и объявил мне, что готов самовар. Пармен засуетился.
-- Николай Василич! вы уж ко мне... По старой памяти... Пожалуйте!.. Посмотрите наше хозяйство... Уж сделайте милость!
-- Да, может, далеко?
-- Помилуйте-с, рукой подать... Вот завернем в переулочек-то, оно тут и есть, наше заведение...Уж пожалуйте!
Я согласился.
Когда мы вошли в "заведение", в первой комнате, загроможденной многочисленными полками разноцветных ратафий и наливок, сидела молодая, дородная женщина, с красным, оплывшим от сна лицом и вздернутым носом, более похожим на пуговицу, чем на нос. Она лениво поглядывала в окно и щелкала подсолнухи.
-- Акуля! Вели-ка самоварчик наставить, -- сказал ей Пармен и, указывая мне на дверь, ведущую в другую половину избы, предупредительно произнес: -- Пожалуйте-с!