-- К Панкратову.
-- Ишь ты, ближний свет!.. -- Баба покачала головой. -- Право, оставайтесь... Да я и Гришку не пущу... Ну, долго ли до греха!.. Вы уж лучше ночуйте; я бы соломы настлала... в сенцах свежая есть. {21}
Я отказался. Она слезливо посмотрела на меня и молча отвернулась к окну, за которым все выше и выше поднимался сугроб.
Ребенок умолк; хрипливое, тяжелое дыханье доносилось из колыбели. Баба, подгорюнившись, стояла, прислонясь к печке. Вся она была какая-то жалкая... Выражение беспомощности и тоскливой покорности застыло на некрасивом, испитом лице... В голосе слышалось уныние и редко-редко прорывалась какая-то детски брюзгливая злость. У ней было много общего с мужем.
-- Что ж, маслену-то весело гуляли? -- спросил я.
-- И, батюшка, какое уж тут гулянье... На соль не хватает... Мука, почитай, на исходе, а до новины-то два раза ноги протянешь... Не до гуляньев тут...
С печки робко свесилась детская головка.
-- Много у тебя детей-то?
-- Да вон мальчонка, пяти годочков, -- указала она на головку, тотчас же юркнувшую в темноту, -- девчонка еще, да грудной вот... Болеет все, нудится... Господь-то не прибирает его.
Баба тихо вздохнула.
Вошел Григорий и шумно сбил снег с мерзлых лаптей. Зипун был подпоясан, в руках пеньковый кнутишко.
-- Ну, едем, что ль? -- обратился он ко мне, стараясь не глядеть в сторону жены.
-- Пожалуй...
Я поднялся с лавки.
-- Гриша, куда же ты едешь в такую вьюгу?.. Ишь, творится-то что... Ведь беспременно заблудишь...
-- Небойсь, не сблужу, -- отозвался Григорий, недовольно морща брови.
Баба понурилась и тихо стала качать колыбель: ребенок опять заныл. Мы вышли из избы.
Сдержанное всхлипывание послышалось сзади нас. Григорий порывисто отворил дверь в избу и вошел в нее. Я остался среди темных, как погреб, сеней.
-- Да ты, Ариша, не плачь, -- донеслось до меня, -- тут дорога-то известная, а коли не затихнет -- я и заночую у Панкратова...
-- Право, не ехать бы... Вон Бодрягин-то, Захар, замерз на всеедной... {22}
-- А дома много высидишь?.. С голодухи, что ль, издыхать?.. Сама знаешь... Два целковых на земи-то не валяются: это ведь деньги!.. Не кажинный день так-то...
Дальше следовал шепот. Я отворил дверь в избу.
-- Сейчас, сейчас... -- засуетился Григорий, спеша вызвать на лицо подобострастную улыбку и подтягивая истрепанный кушачишко.
-- Не погодить ли нам, пока утихнет, а?
Тревога показалась в глазах Григория, баба -- и та как-будто испугалась...
-- Что ж, воля ваша... -- как-то потерянно мямлил он, -- по-моему, сейчас бы... Нечего время проводить... Она сейчас-то бы лучше, пожалуй, езда-то...
-- Да я тебя все равно возьму провожатым, хоть и совсем стихнет, -- дорога незнакомая, а все-таки ночь... -- поспешил я его успокоить.
Дело уладилось. Я выкурил две-три папиросы. Вошел мой Яков, потерся у печки, посушил варежки и опять отправился к лошадям. Григорий то и дело выбегал "смотреть погоду"; каждый раз она, по его словам, была "кажись, ничего"... -- Чем дольше я сидел в избе, тем больше он тревожился, тем больше ему не сиделось на месте...
Наконец поутихло. Мы вышли из избы. Григорий вывел из хлева маленькую, шершавую лошаденку и собирался садиться на нее. Так как вешки ясно виделись по дороге, и подземка несла чуть-чуть, то я сказал ему, чтобы он привязал пока лошадь сзади и садился в сани. Он было полез на тесный облучок.
-- Садись со мною рядом, а то Якову будешь мешать, -- остановил я его.
Уселись. Поехали. Сквозь туманные обрывки туч кое-где светились звездочки и синелось небо. Морозило. Снег неистово скрипел под санями...
-- Тут Калинкины дворики придут, -- промолвил Григорий.
-- Скоро?
-- Версты четыре, а то и меньше...
Дорога, часто усаженная соломенными вешками, тянулась около реки. Влево -- река, вправо -- чистое поле... Лошади скоро уморились: снег доходил им почти до колена. Полозья врезАлись... Поехали шагом. Яков то {23} и дело похлопывал рукавицами. Григорий бочком сидел около меня и посматривал, по сторонам.
-- А, должно быть, плохо тебе живется, Григорий? -- обратился я к нему.
-- Чего уж... -- Он помолчал немного. -- Оно бы и ништо, да вот хлебушко-то... Недостача все... А там ребятенки малы, все сам да сам... Баба тоже хворает, с самых родов... Животом жалится... молоко вот тоже пропало.
-- Да ты бы свозил ее к акушерке, что ль, -- небойсь, есть земская-то?
-- Ну, уж куда там!.. В позапрошлом году так-то бачка помирал... Тоже научили, это, к дохтуру... Приехал я, а он стоит на крылечке, перчаточки надевает -- таково сердито! -- должно, малы они ему... Тройка тут готова, ямщик... К вашей милости, говорю... "Что?" -- спрашивает... Вот -- умирает, колотье замучило... Указываю, это, на бачку-то -- он в телеге под войлочком лежит, невмоготу ему слезть-то... "Некогда, говорит, пойди к фершелу"... Взял да укатил, только я его и видел... Ну, посмотрел я, это, ему вслед, да еще себя выругал... Для нас ли этот народ заведен! -- только присловье одно... Пошел к фершелу... Ну, фершелок, известно, пьяненький: дал чего-то в пузырьке, -- пои, говорит...
Григорий замолчал.
-- Ну что же, полегчало?
-- Кому? Бачке-то? -- спохватился он, -- известно, помер... Где ж полегчать!.. Дорогой-то еще дюжей его разбило -- в два конца-то, почитай, сорок верст... А уж работник был, царство ему небесное, и-и... -- он покачал головой. -- Как жив-то был -- мы все-таки супротив других не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что ж, плохо... Завезешь, завезешь хлебушка с поля... Ну, думаешь, ноне до новины перебьюсь... ан не тут-то было!.. Там продашь на подушное, там за земельку купцу надоть, там засыпку в магазей... туда-сюда, глянь -- до поста-то великого еле-еле протянешь... Да и то уж впроголодь. Кабы коровенка -- все бы сподручнее...
-- Разве нет коровы-то?
-- Летось с укциону продали... Барину тут задолжал -- не отработал...
Григорий вздохнул.
-- Оно бы все ничего, да вот ребятенки-то... Груд-{24}ной-то нудится-нудится, тоска... С утра до ночи ноет... Известно, кабы молочка, глядишь -- и справился бы... Теперь вот телочку добыл: у соседа корова сдохла, я ее и взял; две меры ржи отдал...
-- Чем же вы маленького-то кормите? -- удивился я.
-- Махонького-то? Да чем... хлебушка нажуешь с солью...
Он замолчал и старательно начал оправлять полость, покрывавшую мои ноги.
Холодный ветерок подувал в лицо. Он опять понемногу усиливался. Обрывки туч снова сплотились и заслонили редкие звездочки.
Вьюга опять закрутила.
-- Калинкины дворики виднеются! -- послышалось восклицание Григория, ехавшего впереди. Он поравнялся с санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снегом, беспрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипун тоже покрылся белым слоем.
-- У... понесло-то!
-- А что, Григорий, не перегодить ли нам в двориках? -- закричал я ему, -- может, опять поутихнет.
-- Что ж... Тут знакомый мужичок есть, Андреян Семеныч... Заедемте... Изба чистая...
-- Ну ладно!
Переехали какой-то сугроб. В избах замерцали подслеповатые огоньки. Зашумели ветлы около полузанесенных дворов...
Калинкины дворики стояли среди чистого поля; река отходила от них версты на полторы. Все это сообщили мне после. К Панкратову я прежде ездил по иной дороге, минуя дворики.
Мы поравнялись с длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освещали ее. Григорий подошел к окну и постучал; послышались расспросы... Наконец дверь скрипнула, и нас впустили. Где-то на дворе залаяла собака...
Я вошел в избу. Это была просторная сосновая изба, чистая, теплая, с деревянным полом, с "белою" печкою. На столе, накрытом грубою скатертью, лежал непочатый каравай ситного хлеба и стояла деревянная резная соло-{25}ница. В высоком деревянном подсвечнике горела сальная свеча.
Меня встретил хозяин. Это был высокий, статный мужик, с красивым, открытым лицом, с большою русою бородою. Сильная проседь серебрилась у него в волосах; серые глаза глядели умно и насмешливо... По тонким губам бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмешка... Вообще в нем сразу что-то располагало, -- есть такие симпатичные лица.
Поздоровались. Я снял шубу и подошел к столу.
-- Аль по нужде какой едешь? -- спросил меня Андреян Семеныч, бережно вешая мою шубу ближе к печке. Голос у него был приятный и добродушный, но опять-таки с легким оттенком насмешливости.
Я ответил ему, куда еду. Он слегка покачал головой и, накинув полушубок на плечи, вышел из избы. Колокольчики звенели где-то на дворе.
На задней лавке что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка; с палатей выглядывали веселые русые головки детей.
-- Что ж, у вас семьи-то только? -- спросил я старуху.
Она чуть заметно улыбнулась.
-- Нет, сын есть. Да он с женою пошел прощаться к тестю... Должно, гостюют.
Вошли Григорий и Яков, за ними Андреян Семеныч.
-- Раздевайтесь-ка да полезайте на печку... Я обсушу зипуны-то... Ты, Григорий, разувайся да положь в печурку лапти-то, они поколева пообсохнут... Ишь, барин-то вас умаял как...
Он насмешливо взглянул на меня.
-- Старуха, поищи-ка винца, там, должно быть, осталось; налей ребятам-то по стаканчику...
Старуха засуетилась. Ребята чинно выпили водку и, утеревши полою губы, полезли на печь.
-- Ты не выпьешь с дорожки-то?.. Небойсь прозяб... -- обратился ко мне Андреян Семеныч.
Я отказался.
-- Ну, да оно знамо... -- опять-таки насмешливо сказал он, тщательно отряхая Григорьев зипунишко, -- шуба-то твоя не этому чета... Мороз-то не вот скоро влезет.
Возражать было нечего... Я посмотрел на часы. {26}
-- Много до полночи-то? -- спросил Андреян Семеныч.
-- Да теперь семь часов.
-- Стало быть -- пять осталось. Лошадям овса-то надыть? Сенца мы дали.
-- Нет... Может, погодка поутихнет, -- поедем.
-- То-то, смотри... А то овес есть.
-- Много считаете до Панкратова?
-- Тут хоть и недалеча, версты три, да дорога-то блажная: мало-мальски погода поднимется, ни за что не доедешь... Прогалок-то большой: как не попадешь к Панкратову, так и езди пС степи до самого Битюка; уж там в лес уткнешься -- по ту сторону реки будет...
-- Ты кто, из дворян, что ль? -- бесцеремонно добавил он, развешивая зипун перед горячим "устьем"...