-- Ну да, так вот видите... (я ровно ничего не видел и только смутно догадывался, что из города выжил Ежикова голод) ...выехали мы, и вдруг буря эта... Знаете ли, у Кольцова есть... -- как-то необычайно просияв, неожиданно воскликнул он и задыхающимся голосом продекламировал (голос его при напряжении оказался каким-то нервно звенящим и как будто надтреснутым):
Выходи ж ты, туча,
С темною грозою --
Обойми свет белый,
Закрой темнотою...
Молодец удалый
Соловьем засвищет,
Без пути, без света
Свою долю сыщет...
После этого для меня неожиданного порыва Серафим Николаич тотчас же смутился и низко нагнулся над стаканом, но не утерпел и, улыбнувшись детски-востор-женной улыбкой, снова заговорил:
-- Не правда ли, сила какая?.. Тут, знаете ли, есть что-то... Ужасно гордое что-то есть!.. И главное -- могущественное... О, это главное!.. Видите ли, это не Байрон... Там немудрено, знаете: он на уровне многих знаний стоял... Там, видите ли, стон какой-то, озлобление этакое... А тут такое... такое непосредственное... и свежее... Чувство тут, а не сплин... Конечно, не сплин!.. Я, знаете ли, о чем... здесь ведь народ вносил и... и это {223} очень важно... Не правда ли?.. Именно, именно весь народ, а не философия... не... не... ну, да не Система Натуры и не Руссо... Видите ли, я много думал...
Но что думал Ежиков, осталось на этот раз мне неизвестным, ибо он как-то взглянул на меня и окончательно переконфузился: я смотрел на него во все глаза, недоумевая, где бы слышать сельскому учителю о Руссо и о Системе Натуры.
С этого момента Серафим Николаич как будто спохватился и ушел в свою скорлупу. Получая неохотные и очень неопределенные ответы на все мои выспрашивания, я понял, наконец, что стесняю гостя, а потому без дальних промедлений предложил ему спать. Спать он с охотой согласился, но при укладывании опять изъявил себя церемонным человеком, ибо долго отказывался от подушек и одеяла и долго уверял, что подушку ему заменит пальто (все еще мокрое), а вместо одеяла он "легко удовольствуется пиджачком..."
Наконец мы улеглись -- только что пробило три часа. Вьюга по-прежнему мела, и гудела, и завывала в трубу.
Наутро, когда я проснулся, до меня прежде всего донесся опять-таки шум вьюги. Погода не утихла. Из окон, полузалепленных снегом, лился скудный, сумрачный свет.
Я взглянул на диван, где спал Ежиков -- его там не было. В печке с веселым треском горели дрова; в комнате было свежо и легко. На столе уже кипел самовар. На дворе громоздились сугробы и непроницаемым саваном кружилась метель.
Не успел я одеться, как услышал из передней голос Ежикова:
-- А? Право, как бы-нибудь... Я думаю, можно бы... Право, Архип Лукич...
-- Не мудри, -- кратко отозвался угрюмый Архипов голос.
-- Помилуй же, как это можно: приехали и будем объедать... Ты пойми, Лукич, нельзя же так!.. Ворвались и будем проживаться!..
-- Не мудри, сделай милость. {224}
-- Ах, какой ты, Лукич... Я, право, не знаю... У меня, знаешь... как бы тебе объяснить... У меня... ведь не успел я в управу, знаешь...
-- Успеть-то ты успел!
-- Как же успел... Что ты, Лукич!
-- Успеть-то ты успел, -- невозмутимо повторил Архип, -- а рохля ты, вот что я тебе скажу...
-- Чудак ты!.. Ах, какой ты чудак!.. Ты видел: успели которые -- получили...
-- Ты в управу ходил? -- уже с сердцем спросил Архип.
-- Ну, ходил...
-- Секлетаря видел?
-- Ну что же -- видел...
-- Секлетарь просил с тебя три целковых?
-- Ах, Лукич...
-- Нет, ты мне скажи: просил?
-- Ну, просил...
-- Просил! -- передразнил Архип и с пренебрежением добавил: -- Ну, рохля ты после этого и есть!
-- Ах, как ты не можешь понять!.. Пойми -- нельзя так... Нельзя, и я не мог... Ты какой-то чудной, Архип Лукич... Как же это так взятку... Это подло ведь... Это ужасно подло, и я тебе сколько раз говорил...
-- Ну ладно, ладно -- завел канитель... -- снисходительно перебил Ежикова Архип.
Они помолчали немного.
-- Так как, Лукич, право, ехать бы нам, а? -- опять заговорил Ежиков.
-- Чудак ты, паря, погляжу я... Ты глянь за окно-то, видел?
-- Несет немного...
-- "Несет"? Эх ты!.. Ты посмотри-ка-сь, избу-то видно ихнюю?..
-- Что ж, что избу... По ветру бы как...
Архип помедлил ответом и, помедлив, вдруг воззвал, возвышая голос:
-- Миколаич!
-- Что?
-- Ты в тепле?
-- Ну?
-- Я в тепле? {225}
-- Ну?
-- Живот в приборе? (Под "животом" Архип, вероятно, подразумевал своего мерина.)
-- Ну?
-- Хозяин малый приятный?
-- Ну?
-- Ну, и не мудри.
Ежиков опять что-то стал возражать.
-- Мы где ? -- опять спросил Архип.
-- Ну, на Грязнуше...
-- На Грязнуше?.. А Лески где?
-- Что ж, по ветру, я думаю...
-- Нет, ты мне скажи: Лески где?.. Сколько от их ворот, вот что, милый ты человек, мне скажи...
-- Пятнадцать, семнадцать...
-- Хватай выше!
-- Ну, двадцать, наконец...
-- Хватай выше!
Наконец помирились на двадцати двух верстах.
-- Ну, ты и молчи, -- наставительно заключил Архип, -- сделай ты милость, помолчи!.. И я тебе прямо, Миколаич, скажу: вот видишь, сижу я на печке, в тепле, а Иваныч, ихний работник, за кулешом пошел... И нахлебаюсь я этого самого кулешу да опять на печку и залезу... И скажи ты мне тогда: "Архип! вот тебе осыпучая деньга -- ступай в Лески". Ну, и как ты полагаешь, какой мой ответ будет?.. (Архип немного помолчал.) А возьму я вот эдак-то, милячок ты мой, да на другой бок и перевалюсь... (Послышалось некоторое шуршание, как будто и в самом деле Архип повернулся на печи) -- вот тебе весь мой ответ!
-- Да как же, Архип, ты не хочешь понять, -- умоляющим голосом возразил Серафим Николаич, -- как ты не хочешь понять, что нам придется... даром все это!.. Заплатить, знаешь ли, надо...
-- Что ты толкуешь, толкушка! -- вдруг горячо и убежденно воскликнул Архип, -- нешто в таком разе берут деньги... Чудачина ты... Тут -- произволение!.. Мы не зря как... -- А еще ученый!.. Эх!.. Ты прямо так и так: Миколай, мол, Василич, я ежели простою у вас какую малость, вы считать ефтого не могите, потому -- планида и все {226} такое... -- и с выражением полнейшего презрения добавил: -- А еще учили вашего брата!
Ежиков стремительно выбежал из передней. Он был сильно взволнован. Виски и щеки его пылали румянцем, и на лбу мелкими каплями выступил пот.
Мне нет нужды посвящать читателя в те переговоры, которые имел я с Ежиковым по поводу его болезненной деликатности. Скажу только, что между нами было решено приехать мне как-нибудь в Лески и прогостить у него ровно столько же дней и ночей, сколько пробудет у меня он... На этом компромиссе Серафим Николаич успокоился.
Установивши наши отношения, мы засели за чай, Архип, уже успевший нахлебаться кулешу, тоже был приглашен. Он поместился у притолки и с неутомимым усердием истреблял чашку за чашкою. Но, истребляя чай, он в то же время не уставал вести разговоры. И я заметил, что эти разговоры его велись им с ехидной целью: сконфузить, пристыдить учителя и, пожалуй, позабавить меня, выставляя на вид его особенности, уморительно смешные и странные, по мнению Архипа. Он как бы давал мне представление. И, само собою, в представлении этом играл роль воплощенного благоразумия, неизмеримого по своему превосходству над "малодушием" Серафима Николаича.
Так, между прочим, получилось следующее представление.
-- Миколаич! -- воскликнул Архип с обычным своим угрюмым лукавством.
-- Что тебе, Лукич?
-- Стосковались, поди!
-- Кто?
-- А "брать"-то!
Ежиков моментально вспыхнул.
-- Ты, барин, поди не знаешь братьев-то наших? -- обратился ко мне Архип.
Я, разумеется, изъявил недоумение. Серафим Николаич пылко и невнятно запротестовал.
-- Помолчи, Миколаич, -- остановил его Архип и, многозначительно помедлив, снова обратился ко мне: -- ...А вот, к примеру, ежели мне жрать нечего, скотина какая была -- подохла, подани стали, и самый я что ни на {227} есть отёрханный мужичишка... И ежели я, к примеру, изобижен кем, аль опять вздерут меня в волостном за какие ни на есть художества... Что, аль сказать? -- спросил он Ежикова, с уморительным простодушием стягивая кверху свои лохматые брови.
-- Да полно тебе... Ах, Лукич... Ах, да не слушайте его... Он ужасный... Он ужасно все понимает...
-- Ты погоди ужахаться-то... Что, аль стыдно перед барином?.. Не-эт, милячок, мне эти "брать"-то вот где сидят! -- он патетическим жестом указал на затылок. -- "Архип, становь самовар!.. Архип, беги за водкой!.. Лукич! Лупи с пальтецом к целовальнику... Архип Лукич! Тащи к яму часики под заклад... У Фомки корова издохла!.. У Макарки кобылу увели... Митрошку за подань всписали..." Не-эт; они, брат, браты-то эти...
Ежиков что-то снова торопливо и возбужденно заговорил.
-- Остынь, -- хладнокровно перебил его Архип, -- остынь, Миколаич, не закипай понапрасно... Ты мне вот что лучше скажи: ты кто? мужик? ай не мужик?.. У тебя родители из каких, а?
Ежиков смущенно и молчаливо глотал чай.
Архип обвел его высокомерным взглядом и снова обратился ко мне.
-- Нет, вы спросите у него... -- предложил он мне и, многозначительно помолчав, произнес громко и торжественно (не без примеси некоторой гордости): -- Енарал у нас родитель-то, а родительница что ни на есть самая великатная енаральша!..
Прошло несколько минут не совсем легкого молчания. Серафим Николаич с упреком поглядел было на Архипа, но видя, что тот ровно ни малейшего внимания. на него не обращает, в смущении обратился к своему стакану. Я тоже чувствовал некоторую неловкость. Только Архип, как ни в чем не бывало, тянул свой чай, отдувался и пыхтел, обливаясь чуть ли не десятым потом. Он, кажется, даже и не заметил нашего конфуза.
Речи свои Архип до сих пор произносил (как я уже и сказал) с каким-то угрюмым и, если можно так выразиться, важным лукавством. Но вдруг он неожиданно поставил на пол блюдечко с чаем и разразился самым искренним, самым подмывающим смехом. Мы тоже не {228} могли не засмеяться, глядя на него, и смеялись с добрую минуту. Наконец, с трудом подавляя шумную веселость свою, Архип воскликнул: