На мельнице было тихо. Только вода из скрыни, с каким-то меланхолическим журчанием падая на колесо, нарушала эту тишину, да изредка в одном из амбаров глухо стучали толкачи, через долгие перерывы тяжко низвергаясь в ступы.
Не было видно ни души. Правда, при нашем въезде на двор мельницы и при дребезге нашего экипажа высунулась какая-то голова из дверей одного амбара и загремела цепью лохматая собака, но голова снова спряталась, а собака, погремев цепью, отчаянно зевнула и опять скрылась в свое логово.
Тень старых, развесистых ветел скрывала весь двор мельницы. Было свежо и даже несколько сыро. Мы с наслаждением вдыхали этот прохладный воздух, который нам, пекшимся на солнце в продолжение добрых двух часов, казался истой благодатью.
-- Ла-за-арь! -- наконец воскликнул Гундриков, не вылезая из тарантаса.
Никто не ответил на громкий возглас. Семена Андреича даже зло разобрало.
-- Лазарь! Черт! Парамоныч! -- закричал он. На этот раз из амбара вылез человек, весь обсыпанный мучною пылью. Он лениво почесал лопатками спину, оправил ремешок на спутанной голове и не спеша пододвинулся к нам.
-- Вам кого? -- вяло осведомился он. Независимый вид его и совершенное отсутствие какой бы то ни было почтительности почему-то рассердили Семена Андреича.
-- Представьте себе, спрашивает, а? ---обратился он ко мне, гневно разводя руками, и затем закричал: -- Черта нам, дьявола нам нужно, понимаешь, а? свинья,-- кому говоришь, кого спрашиваешь? Лазарь где? Где Лазарь?
Пыльный человек слегка подтянулся, но особой предупредительности не обнаружил.
-- Это, то ись, вам Парамоныча надоть? -- спросил он.
-- Да, то ись, Парамоныча нам,--саркастически ответил Семен Андреич, еле сдерживая негодование.
-- А Парамоныч в роднике сидит, -- равнодушно ответствовал пыльный человек. {270}
-- Купается?
-- Чай пьет.
-- Вот свинья! -- сорвалось у Гундрикова.
-- Зачем же его в родник-то занесло? -- спросил я.
-- Жара, от жары спасается.
-- Ну, а супружница где?
-- Устинья Спиридоновна?
-- Да.
-- И Устинья Спиридоновна в роднике.
-- И она чай пьет?
-- И она кушает.
-- Ах, дуй вас горой! -- плюнул Гундриков и полез из тарантаса.
-- Стало быть, и она в воде? -- спросил я.
-- Как способней. Больше на бережку.
Успокоенные этим "больше на бережку", мы расспросили, где родник, и, отдавши Григорию необходимые инструкции, отправились туда. По уходе нашем со двора мельницы там послышались голоса. Я остановился и прислушался. Один из голосов принадлежал бабе и, видимо, был встревожен.
-- Мартишка! -- взывал он торопливой скороговоркой, -- ай управитель приехал?
-- А шут их тут! -- флегматично ответствовал пыльный человек, оказавшийся Мартишкой.
-- У, оморок!.. Из себя-то пузат?
-- Пузо -- ничего.
-- Сердит?
-- Серчал. Ругается здорово.
-- Ну, он и есть. Ахти мне окаянной -- утятина-то у меня перепрела!.. Куда поперся-то?
-- К роднику,
-- Один?
-- Двое.
-- А-а-а... Кто же другой-то буде?
-- А шут их тут...
-- Какой он из себя-то -- рыжеватый? -- горячо подхватил бабий голос.
-- Рыжеватый-то он рыжеватый.
-- Длинноватый?
-- Тоже как будто есть... {271}
-- Ну, знаю, знаю. Это дьякон с Лущеватки! -- затараторила опрометчивая баба.
-- Еще чего? -- угрюмо оборвал Мартишка бабу и затем, посулив ей некоторую неприятность, медленно поплелся в амбар. Его, видимо, разозлило легкомыслие бабы. Впрочем, не доходя до амбара, он остановился и в свою очередь покликал ее:
-- Степах!
-- Чего тебе?
-- Так перепрела, говоришь?
-- Утятина?
-- Утятина.
-- Ох, перепрела!
-- Тэ-эк...
Они немного помолчали.
-- Степах! -- произнес Мартишка, вдруг ниспуская голос свой до тонов слабых и мягких.
-- Ну?
-- Ты ее тово... Волоки-ка ее в амбар.
-- Утятину? -- удивилась Степаха.
-- Утятину...
-- Ах, нечистый тебя расшиби!
Послышался тихий, раскатистый смех. Степаха, захлебываясь этим смехом, еще раз в изнеможении повторила: "Ах, нечистый тя... Ишь что обдумал!.." -- и затем все смолкло.
Родник, где утешался чаем Лазарь Парамоныч, отстоял от мельницы минут на пять ходьбы. Кругом скрытый густыми деревьями, он долго был не виден нам. Мы шли, шли по бережку ручья, вытекавшего из-под мельничных колес и, наконец, стали в тупик.
-- Откликнись, Лазарь, где ты? -- несколько раз взывал Гундриков, и, кажется уже на пятый возглас, Лазарь откликнулся. Руководимые откликом этим, мы тотчас же пришли к роднику. Оригинальная картина предстала пред нами. Родник был превеселое место. Вообразите вы полукруглую котловину, примыкающую к ручью. Берега этой котловины круты и обрывисты, и только внизу, у самой воды, окаймлены пологой почвой, усеянной свежею травкой и цветами. Песчаное дно котловины, выше колена покрытое дивно прозрачной водой, белизною подобно снегу и мягкостью напоминает бархат. Громадные белые {272} камни, похожие на стволы, лежат в воде. Из-под них стремительно бьют ключи. Кругом котловины зеленеют молодые кудрявые дубки, а противоположный берег обступают густые ивы.
На одном из камней, рассеянных по котловине, ярко сверкал самовар. Мужская фигура, скрытая водою по грудь, спокойно сидела на песчаном дне и с аппетитом попивала чай. Это и был сам "скотоподобнейший" мельник Лазарь Парамоныч. Все изгибы его тела, пышного и рыхлого, как тесто, ясно обозначались в прозрачной воде. Толстые лохматые ноги, жирные складки около бедер, круглые выпуклости груди, плечи, подобные подушкам, гладкая, салом заплывшая спина -- все это лезло в глаза с какой-то первобытной бесцеремонностью. Лицо было достойным продолжением остального. Оно имело какой-то бабий облик и даже поражало своим благолепием. В нем было что-то херувимское. Пышные щеки, теперь подернутые синевою, но вне воды несомненно румяные, маленький голубиный носик, волнистая светло-русая бородка, красиво посеребренная сединою, такие же красивые серебристо-русые кудри на голове и, наконец, кроткие, сладко-задумчивые глазки, -- все привлекало в нем. Прибавьте к этому мирную и как бы младенческую улыбку, почти не сходящую с полных, женоподобных уст Лазаря Парамоныча. Присовокупите к сему голос его, нежный и плавный, его вкрадчивый и как бы рассыпчатый мелкий смех, и вы, конечно, с негодованием отринете то уподобление скоту, которое любил пускать в ход господин Гундриков, толкуя о свойствах криворожинского мельника.
Супруга Лазаря, расположившись на травке, вязала чулок. В противоположность мужу, она была худа и костлява. Черты ее длинного матового лица выражали энергию. Глаза, осененные густыми бровями, смотрели умно и строго, но в складках толстых губ замечалось добродушие.
Увидав нас, она не спеша отложила свой чулок и пошла к нам навстречу. "Дитятко-то мое тешится!" -- с снисходительностью сказала она, здороваясь за руку с Гундриковым и низко кланяясь мне.
-- Ах, старые вы черти! -- восклицал Семен Андреич. -- Что ты, Спиридоновна, повадку-то даешь ему? {273}
-- Уж обычай у него таков, батюшка Семен Андреич, -- отшучивалась мельничиха.
Лазарь радостно, но без наглости гоготал и, наливая новую чашку, убеждал и нас последовать его примеру.
-- Обычай-то обычай, да обычай-то бессовестный, -- не одобрял Гундриков.
-- Ох, жара-то истомила, сударь, -- отозвался Лазарь в тоне почтительной фамильярности,-- а уж в ключе-то то ли не благодать... Полезайте-ка за компанию... У меня, как жарынь, первое дело -- в воде чай пить. Страсть помогает!
-- Ну, пей, пей! -- благодушно согласился Гундриков, -- дотягивай самовар-то, мы тут на бережку посидим! -- и, обращаясь ко мне, добавил: -- Ведь ишь обдумал, каналья, а толкуют, русский комфорту не понимает...
Устинья Спиридоновна поспешно уходила.
-- Куда ж ты, мать?! -- закричал ей Лазарь.
-- Ну, уж не твоя-то печаль, -- возразила она, -- ты вот дохлебывай чай да веди господ-то.
-- Ну, ну. Эх, министр ты у меня, баба! -- одобрительно посмеиваясь, произнес Лазарь. -- Ведь мы вас, сударь, часа два поджидаем, -- заметил он Семену Андреичу.
Теперь только я понял, почему у Степахи утка перепарилась. Мы были гости не случайные, а жданные.
Наконец Лазарь поспешно проглотил остатки чаю и вышел из воды. Семен Андреич познакомил меня. Разговор тотчас же перешел на жару, на засуху. Лазарь оделся; одеваясь, поговорил, пожалел "черный народ", который, по его словам, "отощал, почитай что в отделку"; затем тщательно провел маленьким роговым гребешочком по волосам головы, осторожно расправил бородку и, дав нам докурить, пригласил на мельницу.
Но хрустальная вода родника соблазнила нас. Мы решили искупаться. Лазарь одобрил наше решение и, упрекнув в давешнем упрямстве, предложил приготовить на камне самоварчик. От самовара мы отказались. Лазарь был так предупредителен, что хотел снова раздеться и лезть с нами в воду, но Семен Андреич великодушно отклонил эту предупредительность. Мы стали купаться вдвоем. Несмотря на то, что вся почти котловина была открыта солнцу, вода в роднике была очень холодна и {274} казалась ледяною. Она даже щипала тело. Подивился я "обычаю" Лазаря пить в такой воде чай. Но освежало купанье действительно отлично. Оно как-то стягивало мускулы, делало их терпкими. Голова свежела. Дышалось легко. Энергия возбуждалась настойчиво.
На мельнице ждал нас обед. Стол, накрытый грубой скатертью, стоял в маленькой, но прохладной комнатке, открытые окна которой выходили на двор, темный от тени ветел. Иногда по листве этих ветел пробегал ветерок, и тогда легкий шум проникал в комнату. Тонкая струйка воды, сочась по колесам мельницы, издавала серебристый меланхолический звук.
Мы сели за стол и в торжественном молчании ожидали появления яств. Желудки наши, возбужденные купаньем, казалось, чутко готовились к восприятию этих яств. Лазарь с нетерпением потрясал коленом. Наконец дверь распахнулась, певуче заскрипев на своих давно не смазанных петлях, и в ней показалась мельничиха. Добродушное выражение ее губ, казалось, усугубилось, строгие глаза светились ласковой величавостью. За ней появилась кухарка (после я узнал, что это и была Степаха). Благоговейно держала она в своих толстых, до локтя заголенных руках огромное дымящееся блюдо. Жирные щеки ее дрожали от какого-то внутреннего напряжения и пылали подобно раскаленной меди. Из маленьких, заплывших щелочек выглядывали готовые засмеяться глаза. Масленые губы корчили степенную улыбку. Белоснежная завеска так плотно облегала пышную грудь ее и круглые, мягкие плечи, что казалась натянутой через силу.