--Ты вот говоришь, комиссию в газете хвалят. Вот прямо уж видна неосновательность. Как так, ничего не видя, хвалить?.. Ты посуди теперь: к нам исправник новый едет, с какой бы это стати ты его хвалить стал бы?.. Увидишь, хорош ежели -- похвалишь. Так и комиссия... А без дела ежели хвалить -- это уж прямо значит на ветер лаять...
-- Э-э... А я ведь полагал: нехай ее... Мне абы побаловаться, да на обертку... К примеру, икры ежели в нее... Оченно она способна для икры!..
Протас сердито фыркал, чем окончательно приводил в смущение собеседника. Наступала пауза.
-- Значит, стало быть, не одобряете вы мою газету?.. -- робко осведомлялся собеседник после некоторого молчания.
-- Не одобряю, -- сухо ответствовал Протас.
-- И, значит, другую ежели б, то -- ничего?
-- Как знаешь, -- столь же сухо произносил Протас.
-- Ну, так уж и быть, -- в заигрывающем тоне восклицал посетитель, -- разорюсь на другую... Куда ни шло!.. Только ты уж, Протас Захарыч, надоумь меня...
Протас еще несколько минут выдерживал характер и упорствовал в сухости, но, наконец, смягчался.
-- "Молву" выпиши... -- вещал он.
-- Питерская?
-- Питерская... А из московских ежели -- "Русские ведомости"; да смотри, не спутай -- боже тебя избавь "Московские" выписать. Вперед говорю, на двор ко мне тогда не показывайся!
-- Э-э... Что же так? -- спрашивает опешенный посетитель.
-- А все одно, ежели в "Раздевай" будешь ходить да с кабатчиком Аношкой дела водить... Вот что!
Посетитель моментально усваивал суть, ибо зазорность кабака "Раздевая" понимал ясно. Успокоенный, он несколько минут тянул чай молча и затем задавал такой вопрос. {301}
-- Ну что, Протас Захарыч, хотел я тебя спросить насчет чумы эфтой, -- от бога ли она -- вроде как за грехи, -- или так?
-- Чума?.. Чума -- единственно от нашего брата... Ты на Волгу езжал? Ватаги видел? Ну вот. Чума, известно, болезнь. Да болезнь-то не барская. Сморится народ голодом, обнудеет как "парш" и дохнет. Земли у народа нет. Хлеба у народа нет. Кабак без призора. Податей -- гибель. Его и берет чума... Карантины, говоришь? Это вроде оцепки. Карантины -- хорошо. Только не чума, так иное что. Чумы нет, тиф есть (Протас произносил "тип"), тифа нет -- дифтерит есть. Плесень в гнилье не переведешь...
-- Так бог тут -- вроде как ни при чем?
-- Ни при чем.
Опять длилась пауза. А за паузой снова вопрошал любознательный посетитель Протаса Захарыча:
-- Протас Захарыч! вот война теперь была: как она, за что?.. Ишь, говорят, болгаре-то богачеи, а мы за них животов лишались?
-- За свободу война была. (Протас опять коверкал слово и произносил "слобода".) Есть у тебя богатство, да свободы нет, ты -- вроде как пень дубовый.
-- Какая ж такая свобода?
-- А коли паша какой-нибудь у тебя не висит на загривке да коли начальство не помыкает тобою, вот и свобода. Захотел ты ежели сказать какое слово -- говори без опаски: в кутузку не попадешь; задумал какие ни на есть порядки описать -- пиши, запрету не будет, -- вот свобода. Есть над тобой одна голова: закон, -- ему покорствуй; дела свои разводи сам, детей учи по своей воле, богу молись -- по своей совести, порядок наблюдай по своему разуму -- вот свобода.
-- Тэ-эк... Значит, вроде как бы у нас теперь?..
-- Вроде как бы... И у нас настоящей нет. Не токмо у нас -- немцы "всамделишной" не завели. А мы-то, еще погодим... Мы-то еще отроки...
-- Как же это так: теперича у самих, чтоб настоящей свободы -- нету, а другим добывать ходили?
-- Доброта наша. Оченно мы даже добры. Мы не токмо соседям свободу доставали, мы в старину, бывалоче, отнимать ее ходили... Что лупишь очи -- не смыслишь?.. Венгерец захотел венгерцем быть, а мы ходили его {302} бить за эфто... Мы били -- австрияк вешал. Вот доброта-то наша какая!
-- Значит, и теперь по доброте?
-- Значит... Мужика-то у нас гибель, да мужик-то голодный, куда его девать? -- вот ноне его венгерец жрет, завтра турка... Глядишь, в какой-нибудь Курской и посвободнело... Теснота ведь там...
Разговор переходил на мужика и его положение.
-- Без мужика -- пропадать, -- говорил Протас. -- Мы кем держимся? -- Мужиком. Баре кем держатся? -- Мужиком же, казна -- опять мужиком. Вот оно какая история! Мужика надо держать в сытости. Нам рука, если мужик сыт, и казне рука. Только барам да посевщикам не рука. Сытый мужик им гибель. Ну, только мужика променять на господ никак невозможно. В нем сила. И его надо вызволять. Теперь земли у мужика мало, -- надо его сселить. Надо казенные участки мужику сдавать. Ты говоришь, купцы чем жить будут? Не сомневайся -- богатый мужик купцу жить даст. С богатым мужиком и купцу и попу -- всем лафа. Пьянствует он, говоришь? Пьянствует... А видал ты, чтоб зажиточный мужик в кабаке сидел? Нет, не видал. Пьянство дотоле, пока голод. Будет достаток, будет гульба, а не пьянство. Школы, говоришь, зря заводят? Зря. Грамота мужику не к делу. Грамоте учат, а читать не дают. Азбучку выучил, забросил азбучку, да и читай Францыля Венециана, а Францыля Венециана купить надо, а в доме соли нету... Не к делу грамота. Ты видал, как цепных собак кормят? Одной рукой хлеб суют, другой -- палку, -- пес-то пасть на хлеб разинет, а кормельщик псу не верит, думает -- кусается, да палку ему вместо хлеба-то... Понял? Ты вникай. Вникай, говорю, я без дела врать не стану. Мужик с казной в прятки играет. То казне мужик медведем кажется, то казна мужику... Своя своих, значит, не познаша. А нет доверия -- нет дела. Ты Ерофеичу доверяешь?.. Как не доверять, говоришь, приказчику? Так вот доверяешь ты, он тебе и слуга. И он в тебя верит. Ты его в прошлом году в Царицын за икрой послал, а расчет подошел, он не усумнился керосину купить. Значит, он в тебя верил, и с того вам обоим польза.
-- Ах, век я не забуду этого керосина, -- оживлялся посетитель. -- Жду я, братец ты мой, Протас Захарыч, эту {303} самую икру, и вдруг -- ах ты калина-малина! -- керосин припожаловал... Ну что ж, -- я Ерофеичу ни слова. Я знаю, он без расчета не купит. Другой бы хозяин закапризился, а я ничего. Так и вышло: тыщу целкачей от керосина-то осталось!.. Как одна копеечка, тыща целкачей. Промысловый человек Ерофеич!..
-- Не доверяй ты Ерофеичу, -- он бы не посмел. Твоя прямая польза -- а он ее не сделал бы...
В конце вечера, когда даже деревянная сестра сокрушительно начинала зевать, посетитель осторожно сводил речь с тем политических на иные. Ему требовались деньги. Он посылает Ерофеича в Москву. Ему хотелось бы прибавить товару в лавке. В банке он не желал бы кредитоваться. Но он мог бы предложить полпроцента выше банкового.
Протас обстоятельно выведывал свойства предприятия, осторожно смаковал степень достояния, имеющегося у посетителя, затем писался вексель, и требуемая сумма выкладывалась из железной шкатулки. Отказов почти не бывало, ибо посетители не шли к Жолтикову зря, а предварительно разузнавали степень его доверия к ним.
Обыкновенно, провожая должника, Протас не забывал, как бы в виде шутки, повторить ему: "Смотри же, выписывай "Молву"-то!.."
Так как кредитом у Протаса пользовались почти все лавочники, то и немудрено, что в рядах и лабазах получалось много разнообразнейших изданий либерального характера. И каждое утро аккуратный Жолтиков, сердито шмыгая ногами и брезгливо фыркая носом, перечитывал большую часть этих изданий, а затем сыпал желчные комментарии на прочитанное, излагая их в обычной своей форме кратких афоризмов. Он ничего и никогда не хвалил. Он неустанно осуждал "мероприятия". Со злобой встречал "благие начинания". Раздражительно оповещал о компромиссах и уступках. К каждому светлому явлению, случайно попадавшемуся на страницах газеты, он примешивал острый яд вечного недовольства и вечной недоверчивости. Надо было видеть, какая улыбка змеилась на его изможденных устах, когда он трактовал о подобном явлении... Зато явления противоположного характера вызывали в нем какое-то мучительное удовольствие. С мрачным наслаждением он посвящал своих слушателей {304} в ужасы голода и безурядицы, варварства и бесчеловечия, в прелесть отношений глупых до жестокости и жестоких до глупости предприятий... Тогда скрипящий голос его дрожал и прерывался от какого-то внутреннего злорадства. Сверкающие глаза получали вид неизъяснимого презрения, и на желтых щеках выступал багровый румянец.
Споров он не любил, да и не мог спорить. Он для этого был слишком раздражителен. Посвящая своих почитателей в тайны либерализма, он не терпел от них возражений. Впрочем, в иное время он не мог избегнуть споров. Тогда вся фигура его являла вид замечательный. Презрительно прищуренные глаза наполнялись ядом; на искривленных губах блуждала недобрая улыбка; костлявые пальцы нервно сжимали палку; во всем теле пробегал видимый трепет, и какое-то лихорадочное дрожание обнимало колени... Он был страшен. Он язвил противника, он отягощал его массой унизительных предположений и иронических намеков; он с каким-то захлебывающимся шипением вонзал в него ядовитые остроты... Не было меры, пред которой он остановился бы, чтоб только уколоть, осмеять противника.
Понятно, что ему приходилось больше проповедовать, чем спорить. Авторитет его в "рядах" был велик. Скептицизм преуспевал во мнениях краснорядцев и бакалейщиков. Многое и в общественной жизни и в политической вызывало двусмысленную улыбку на их лица. Молодежь особенно упражнялась в вольнодумстве. Хлесткие фразы были в ходу. Особый род щегольства состоял в том, чтобы в каждом факте обрести тень.
Разумеется, все это великолепно уживалось с злостными банкротствами и иными предприятиями в коренном русско-торговом духе. Область слова строго разграничивалась с областью дела. В этом отношении и сам Жолтиков был мнений "практических": "Говорить -- говори, -- толковал он, -- а дело помни!"
Были в рядах и "белые". Либералы именовали их "просвирнями". К ним редко заходил Протас. Но они тоже получали газеты. Политическая мысль, во всяком случае, росла и зрела. Ратуя против либералов, "белые" однако ж усвоили себе известную высоту мировоззрения. Они уж различали "направление". "Московские ведомо-{305}сти" и "Гражданин", "Современные известия" и "Новое время" они уж сознательно противополагали иным органам. Если и были некоторые колебания, то лишь относительно "Нового времени".