Вьюга опять немного стихла. Яков покрикивал на лошадей. На сероватом фоне волнующегося снега показался лес, дремучий-предремучий...
-- Яков, сходи-ка, что за лес, -- не сад ли панкратовский?
Яков идет... Я с лихорадочным нетерпением всматриваюсь в его удаляющуюся фигуру.
-- Это бурьян!.. -- чуть слышно доносится до меня его крик. -- Должно -- межа аль залоги...
-- Марево, -- как-то сосредоточенно выговариваю я... Какая-то разнеживающая усталость овладевает мною... В голове -- хаос... требуется сильное напряжение воли, чтобы связать этот хаос, чтобы выработать, выдавить из него какую-либо разумную мысль... Этой способности к напряжению не оказывается...
-- А-э-й! -- слышится из мглы, на этот раз явственно и громко.
-- Гри-го-рий! -- кричим мы в два голоса.
Впереди что-то зачернело.
-- Ты, Григорий?
-- Эй, добрые люди!.. {37}
К самым саням нашим подъехала заиндевевшая, лохматая лошаденка; на розвальнях, в которые она была впряжена, белелась какая-то безобразная масса. Из саней вылез тулуп и подошел к нам; снял шапку.
-- Здравствуйте... Откелева будете?
-- Здорово... Блудим вот... с Малой Березовки... Ты чей?
-- Будиловский... Ехал на станцию, тоже сбился...
-- Куда держать, как думаешь?
-- Держать беспременно на ветер надоть: тут неподалеку либо Тамлык, либо Красноярье должно быть.
-- Ну, едем вместе!
-- Теперича, знамо, вместе. Авось бог милостив...
Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться от него, я решительным движением руки совсем отворотил воротник... Снег бросился мне в лицо; щеки защипало... Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи и полилось отрадной струею по спине...
Протяжный гул едва слышно раздался из мглы... Вот еще...
-- Это колокол! -- радостно вскрикнул Яков и ударил по лошадям.
Поехали на гул. Он становился все ближе и ближе, все слышней и слышней... Лошади, словно почуяв близость жилья, бодро стали переступать по сугробам... Под санями почудилось что-то твердое... Попалась наклоненная ветром растрепанная соломенная вешка... Мы выехали на дорогу. Сонливость мою как рукой сняло...
Скоро черными пятнами показались избы. Колокол все гудел и гудел... Темный высокий силуэт церкви показался перед нами; чуть-чуть сверкнул огонек около нее. Мы направили лошадей к этому огоньку, -- оказалась сторожка.
Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел...
С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура...
-- Григорий! Ты тут?..
Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня. {38}
-- Ну, слава богу... Так и думал -- замерзли, -- торопливо говорил он. -- Полезайте на печку скорей...
-- Да ты-то как сюда попал?
-- Плутал, плутал, да и заехал сюда... Я уж тут давишь... тоже насилу отогрелся...
-- Это Красноярье?
-- Какое там Красноярье -- это аж Малый Яблонец!
Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст...
Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.
"Шесть часов под вьюгой", -- подумал я и полез на печь.
Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое -- старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.
Все обошлось благополучно. Никто из нас даже и носа не обморозил, вероятно благодаря тому, что с самых двориков дул талый, полуденный ветер и стало опять морозить уж недалеко от Яблонца.
Измученный впечатлениями адской ночи и пригретый теплой печью, я задремал...
Спал я немного: сдержанный говор разбудил меня. Я открыл глаза. Керосиновая лампочка без стекла коптила потолок, разливая темно-багровый, мигающий свет. Часы проворно тикали; где-то мурлыкала кошка; кто-то пронзительно храпел...
Говор слышался с палатей.
-- Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествА? -- задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.
-- Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно... -- отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией. {39}
-- Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?
-- А бреду я, братик ты мой, в Томскую, -- для осмотра, значит...
-- Это, к примеру, насчет новых местов?
-- Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что...
-- Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?
-- Что ж поделаешь... -- вздохнул ходок, -- уж больно житья не стало... Никаких волей тебе нетути... Так и порешили -- идти всем миром...
-- Велико ваше село-то?
-- Да душ около пятисот наберется.
Сторож глубокомысленно засвистал.
-- Кто же вас пустит-то?
-- Как не пустить... Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит... В кажинной избе хворый, либо два... На погост то и знай таскают... А с чего? -- с голодухи... Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят... Что ж... поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмА в Томскую...
-- Ведь они у всех одни -- вол-то!.. А вот мы терпим... Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем...
-- Земельки-то у вас побольше, братик ты мой...
-- Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке...
-- Э!.. -- протянул насмешливо ходок, -- это вы жители... Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона... Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то... Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, -- пустить некуда... уж и так она, сердешная, извелась совсем... Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить -- ребятишек обогреть... Одно слово -- горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем... Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, -- ну, и плачь... Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой... {40}
-- А небось кабак полон? -- скептически заметил сторож, сплевывая сквозь зубы и расправляя чубуком трубки свои седые усы.
-- Известно полон, -- горячо заговорил ходок, -- небось, брат, как горе-то навалится, не токмА что в кабак, в прорубь забежишь... Кабы оно, горе-то, какое часовое, наносное, так взялся бы за ум да опять справился... А то ноне голодаешь, а завтра еще пуще... Ноне у те коровенку ведут с двора, завтра -- овец последних... Ноне хорош годок, да к посту хлебушка нетути, а завтра -- он и вовсе, може, не родится... Вот оно что в кабак-то гонит, милый ты человек... Горе-то, оно вековешное... с шеи-то его не скопнешь: хошь ходи в кабак, хошь в рот капли не бери, все едино... хошь работай, хошь плюнь... А вино, сам знаешь, память отбивает: море по колено... Вот его мужичок-то и любит... А уж коли он в достатке -- в кабак не пойдет: шкалик-то какой дома выпьет... Известно, уж пьянство -- плохая статья, да сердце-то свое человек переломить не может, братик ты мой, а сердце-то у него вчастую кровью обливается... Ну, вот он ее и душит...
Ну, правда, -- продолжал он, снова впадая в добродушный тон, -- много есть и балуются, особливо молодые парни... Есть такие -- стащит что попало, да в кабак... У нас, летось, одного мальчика осудили -- в церкву залез... Ну, это, я так полагаю, от кабатчиков больше -- сомущают... А малый молодой, пожить-то хочется, ну и липнет, ровно муха к меду... Эх, грехи, грехи!
-- Что же это у вас земельки-то обмалковато? -- перебил ходока сторож.
-- Да мы встарину-то лесом владали -- Будиловским бором... Без мала две тыщи десятин было... Да лес-то тот у нас казна отбила.
-- Как же так? -- заинтересовался сторож.
-- То-то все простота... Ишь, ни плантов, ни документов нетути: лет, може, шестьдесят тому брали их в суд, они там и сгори, -- в те поры вся архива сгорела... А лес-то был нам закреплен царицей Екатериной -- грамота от ней была: владать нам веки-вешные Будиловским бором...
-- Что ж, вы хлопотали?
-- Как же не хлопотать!.. Я разов пяток в Питере-то побывал, все попусту!.. Тысячи три только своих приложили... Вконец разорились... Знамо, казна... Кабы другой {41} кто захватил, глядишь и взяло бы наше... А с казной -- что поделаешь! -- Ходок сокрушительно вздохнул. -- Теперь один конец: новые места..." А то хоть ложись да помирай... Мир так и присудил: коли я облюбую землю, дворов тридцать сразу переселить, а остальных года через два...
-- Кому ж ваша-то земля останется?
Ходок пренебрежительно махнул рукой.
-- Пускай кто хочет берет... Толку-то в ней немного -- почитай сто лет пашется без навоза... Може, купец какой засядет да под степь пустит, гурты отгуливать... Пускай уж разводятся, видно их, толстопузых, царство пришло...
В тоне ходока задрожали злобные нотки...
Говор затих. Сторож все покуривал трубочку и поплевывал. Ходок вздыхал и тяжело ворочался в глубине полатей.
-- Что-то отец Афанасий нейдет, -- пора бы и заутреню начинать? -- заговорил сторож.
Ходок ответил ему что-то, и опять сдержанный говор послышался с полатей. Но я уж не вслушивался в этот говор: дрема одолела меня...
Когда я проснулся, в оконце, густо запушенное морозом, тускло брезжил розовый рассвет. Ходок стоял среди избы и, благоговейно кладя поклоны, молился.
"Господи, владыко живота моего, -- разносилось в полусумраке сторожки, -- духа праздности, уныния, любоначалия, празднословия не даждь ми... духа же целомудрия, смиренномудрия, терпения, любви даруй ми, рабу твоему... Ей, господи, царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего..."
Я с любопытством оглянул молящегося. То был высокий, сгорбленный старик с огромной лысой головою, с бородою вплоть до пояса... Лицо было крайне простое и добродушное; в тихих голубых глазах светилась какая-то трогательная, детская наивность...