-- Вы в духовном училище воспитывались?
-- Да-с...
-- Давно кончили курс?
-- Нет-с...
-- У вас есть матушка?
-- Да-с...
-- А отец и братья?
-- Нет-с...
-- Вы любите свое занятие?
-- Да-с...
-- И много у вас учеников?
-- Нет-с...
-- Меньше, чем у прежнего учителя?
-- Да-с...
-- Отчего же?
Но она так беспомощно и так тоскливо пролепетала: "Не знаю-с" и с такой слезливой миной оттопырила свою губку, что мне стало ее жалко, и я поспешил отойти от нее. {396}
А впечатление Гермогенова визита остыло, наконец, и вскоре совершенно улеглось. Пированье мало-помалу разгоралось, принимая все более и более интимный характер. Графин с водкою наполнялся все чаще и чаще. Речи становились оживленнее. Разнообразные улыбки осветили возбужденные лица. На двух ломберных столах закипела стуколка. Клавикорды открылись, и одна матушка не без приятности пропела под их старческие звуки "Приди в чертог ко мне златой..." Волостной писарь сыграл на своей великолепной гармонии нечто из "Мадам Анго" (как сам объяснил). Моргуниха с шиком исполнила игривую арийку из "Герцогини Герольштейнской" и даже пошевелила бедрами на манер m-lle Жюдик. Все шло прекрасно.
Тесные комнатки были переполнены дымом и звуками. Там кричали "пас!", здесь -- "стучу!", в одной стороне слышалось "по рюмочке, господа!", в другой -- трепетал мотив игривой песенки. Получался хаос, но хаос, приятно раздражающий нервы.
Кроме поющих и играющих, было и еще довольно народу. Те пили, курили и говорили. Я ходил и слушал и тоже выпивал от времени до времени...
В углу гостиной сидели две матушки и говорили какую-то чепуху о том, что становой нашел у бывшего лесковского учителя, Серафима Ежикова.
В другом углу отец Вассиан сетовал на пакости некоего отца Вавилы, пастыря соседнего прихода. Сетования эти мрачно выслушивались отцом Досифеем, который только и делал, что издавал глубокомысленное мычание, тяжело отдувался, размашисто расчесывая свою громадную рыжую бороду крошечным роговым гребешочком, и неодобрительно посматривал по сторонам. А около отцов стоял и тоже сетовал отец дьякон. Он -- как и подобает маленькому человеку -- изъявлял свои чувства чрезвычайно скромно: деликатно подкашливал в рукав ряски и умильно поддакивал. Отец Вассиан говорил очень грустным и медлительным голоском, как бы тяжело скорбя о брате своем по Христе, то есть об этом самом отце Вавиле, хотя я доподлинно знал, что таких врагов, как отцы Вассиан с Вавилой, не скоро встретишь в подлунном мире.
-- ...Вот я говорю -- жалостливо тянул отец Вассиан, -- позволительно ли так ронять сан? Ну, у всякого слабости, это что толковать -- "несть человек еже не согре-{397}шит", но, с другой стороны, согласитесь сами: служитель алтаря и -- алчен... Ведь это, как хотите, -- соблазн!
-- Не подобает, -- густо промычал отец Досифей.
Отец дьякон кашлянул в руку и заискивающе вскинул подобострастные глазки свои на отца Вассиана.
-- Вот позавчера тоже старушка одна ко мне приходила, -- таинственным полушепотом продолжал отец Вассиан, трагически вылупляя свои воспаленные глазки, -- не хоронит!.. Дай три целковых!
-- Гм!.. -- удивился отец Досифей, неистово вонзая гребешок в густые волосы бороды.
Отец дьякон опять кашлянул, на этот раз уже с явным неодобрением.
-- Ну, разве это дозволительно? Разве это приличествует сану иерея? -- с ужасом воскликнул и приподнял брови отец Вассиан. (Увы! -- он сам не брал за похороны меньше трех рублей.) -- Пятый день покойник-то в караулке лежит... Посудите сами!..
Отец Досифей сокрушительно потряс бородой и возвел очи горе, как бы призывая господа бога в свидетели своего сокрушения (у него, год тому, весь свадебный поезд ночевал в церкви, за неимением у жениха тех двадцати рублей, которые просил с него за венчание отец Досифей). Отец дьякон тоже не оставил изъявить свои чувства: он так негодующе кашлянул, что даже привлек общее внимание.
-- ...Крысы покойнику-то ухо отгрызли!.. -- ужасающим шепотом добавил отец Вассиан, как бы в изнеможении от скорби и негодования.
После чего все трое, с надлежащей серьезностью во взорах и солидностью в движениях, направились к заветному столику.
Дамы тоже не забывали выпивать и с каждой рюмкой "дрей-мадеры" становились все развязней и веселее. Жена отца Досифея даже покушалась было затянуть "Во лузях", но было вовремя остановлена каким-то иносказательным телодвижением отца Досифея и снова поверглась в столбняк. С тех пор она уже не издавала ни звука и целый вечер сидела с полуоткрытым ртом, в который, как в воронку, сливала "дрей-мадеру".
Моргуниха уселась около одного из ломберных столов и оживленно беседовала с Чумаковым и фельдшером. Раз-{398}говор ее теперь лился быстро и порывисто. В ее блистающих глазах и в лице, разгоревшемся от вина, начинало напрягаться то чувственно-задорное выражение, которое и было отличительным признаком всего ее существа.
Близость Моргунихи, по-видимому, опьяняюще действовала на ее собеседников. Впрочем, выражалось это опьянение не одинаково. Фельдшер окончательно раскис и, изобразив из своего лица одну сплошную приторно-сладкую улыбку, неистово подергивал кончиком своего нервного носика и откалывал комплименты один другого забористей. Чумаков держал себя угрюмо, и необычность его настроения можно было заметить разве только по глазам, иногда метавшим на соседку плотоядные молнии, да по тому сосредоточенному и как бы хладнокровному азарту, с которым он ставил громадные ремизы, покупал "в темную", играл на десятке, а иногда даже и без козыря, и пренебрежительно разбрасывал по столу крупные кредитки. Всему этому, мимоходом сказать, очень радовался один из партнеров Сережи, хитроумный отец Симеон. Беспрестанно потирая о полы полукафтанья вечно потевшие руки свои, он с крайним смирением и аккуратностью, и каждый раз с легким вздохом, впихивал кредитки в маленький засаленный кошелек, стараясь при этом изобразить на лице своем нечто как будто сожалительное. Глаза только выдавали его: в тонких, лучистых морщинках, которые окружали их, гнездилась восторженная, еле сдерживаемая радость.
Наконец Чумаков не выдержал. Он внезапно побледнел, порывисто встал из-за стола и объявил, что играть больше не будет. Надо было видеть состояние отца Симеона! Он ужасно перетревожился, весь как-то засуетился и испуганно засеменил ножками. Беспорядочно торопясь и волнуясь, он начал доказывать Сереже, что на очереди еще два ремиза и что поэтому игру оставлять "бесчестно". В его необыкновенно скрипучем и беспомощно дрожащем голоске ясно послышались слезы, его желтоватые глазки усиленно заморгали и заблистали каким-то словно фосфорическим светом, во впадинах щек показалось судорожное подергиванье... Самое слово "бесчестно" он почти выкрикнул, горячо и требовательно. Казалось, еще мгновение, и он разразился бы рыданиями. И обычное смирение его и присущую ему кроткую язвительность -- все на этот {399} раз превозмогла какая-то жгучая, беспокойная жадность. Но Чумаков посадил за себя купца-хуторянина, и отец Симеон, скрепя сердце, стих.
-- Что же вы бросили? -- спросил я у Сережи.
-- Э, ну их... -- Он энергично махнул рукой, -- давайте-ка выпьем лучше!
Мы выпили. Чумаков явно находился в возбужденном состоянии. Он ерошил свои волосы и был бледен.
-- А, какова, черти бы ее подрали! -- шепнул он мне.
Я выразил недоумение.
-- Да эта... черт!.. Моргуниха!.. Зажигательная, бестия...
Он даже зажмурился и зубами заскрипел, а затем продолжал:
-- Что значит столичная-то штучка! Ведь вот наши девки, посмотришь, обыкновенные, страсть хороши есть... Иная просто дьявол-дьяволом!.. А ведь этого нет вот -- чтобы одурманивало тебя.
Он подумал, пожевал сардинку и снова заговорил:
-- Я полагаю -- от бессовестности это от ихней... Ведь наши девки что? -- Ей ежели рубль, так она овечка... Очень они даже бессовестны! Нет у них, чтоб жестокости этой... А ежели иная и закобенится -- родные приспособствуют. Это, я вам доложу, такой народец!.. Я вот вам расскажу, случай со мной был. Прошлым, стало быть, летом девчоночка тут одна объявилась, -- так, ежели не ошибиться, малолеток еще. Ну, и -- ничего не поделаешь!.. Уж я бился, бился с нею... Вы не поверите -- пищи лишился... Замуж ее, дуру, обещался взять... Ничем не проймешь!.. Закаменела!..
И немного погодя загадочно посмотрел на меня и произнес:
-- Ну и что же?
-- Ну и что же? -- повторил я.
-- А то, что все дело-то опять-таки в деньгах стояло. Матери всучил четвертную, она мне ее сама привела, на хутор... Пять верст ночью перла!.. Препоганый, я вам доложу, народ... Ей корову там нужно было купить, так вот из-за коровы... подите вы с ними!.. Ну, и напарил я ее с этой коровой, -- с добродушным смехом добавил Сережа, -- поля-то у нас сумежные, она раз и попадись ко мне в загон... так я с ней семь целковых слупцевал! {400}
А потом помолчал и снова продолжал:
-- Нет, скучно теперь. Вы знаете -- я смерть этого не люблю, чтоб без запрета мне все. Ну, какое удовольствие?.. Вот прежде так бывало: ходишь, ходишь около девки-то, так даже тоска тебя засосет... Народ был крепкий, настойчивый. Бывало, мужик-то князем на тебя смотрит! Мужик был хлебный, тучный. А нонче... уж так они опаскудились, так опаршивели -- смотреть тошно!.. Нет, не люблю я этого!.. Я тятеньке прямо говорю: мне это не по душе... Согласитесь сами, какое я могу получить здесь удовольствие?.. Ты дай мне мужика-зАворотня, ты мне предоставь такого, чтоб от него разбойником шибало, -- это я понимаю. Переломить его, загнать в свою веру... Вон брат Липатка тятеньке пишет -- приеду, говорит, не иначе как фабрику заводить, -- мне это не по душе!
-- А где теперь Липат Пракселыч?
-- Да все в Англии в этой. Таскается там, вынюхивает... Нет, не люблю этого!
И он решительно опрокинул в рот рюмку с "железной дорогой".
А по прошествии еще малого времени эта "железная дорога", в совокупности с "дрей-мадерой", окончательно всех возмутила. Ломберные столы были оставлены. Публика беспорядочно слонялась по комнатам, пила и говорила, пела и славословила. Один из батюшек присоседился к клавикордам и, многозначительно нахмурив брови свои, подыскивал указательным перстом мотивы "Херувимской". Писарь, поместившись среди дам и особенно томно устремив глаза в пространство, подпевал и аккомпанировал им на гармонике "Славься, славься..." Фельдшер тончайшим дискантом затягивал: