-- Дорого ты отдал Захару. Я бы взял дешевле. Он ведь жила у нас... Он кулачина, я тебе скажу, такой... Он припер теперь деньжищи-то из Томской и ворочает тут. У него село-то все, почитай, в долгу... А уж выпросить у него чего -- снега посередь зимы не выпросишь! Прямая костяная яишница... А ты передал ему... Эх ты!
Но немного подумавши, он сказал:
-- Крепкий человек Захар, справедливый человек. Он жаден, это точно... Но вместо того, все ж таки человек он {483} твердый!.. Нас как барин выселял, он за мир-то грудью... И пороли его в те пор... Боже ты мой, как пороли!
Старичок с удовольствием чмокнул губами.
Свечерело. В небе одна за другой стали загораться звезды. Повеяло прохладой. В долине седой пеленою опускалась роса. Любознательный старичок опрокинул чашку и куда-то скрылся. Мы остались одни с Ипатычем. Я долго глядел на него. Холодный чай стоял около него забытый, и он сидел в тяжком раздумье. На лице не было признаков безумия, только глаза были как-то странно неподвижны. В лице же стояла неизъяснимая печаль и только. Казалось, пред ним давно уже, с жестокой внезапностью, открылась какая-то тоскливая картина, и теперь он не может от нее оторваться. А когда я привлек его внимание громким возгласом, он как-то жалобно съежился и растерянно посмотрел на меня. Так глядит на вас собака, истомленная долгими побоями...
Вошла Машка и стала прибирать посуду. Теперь лицо ее не выражало испуга, но было сердито и нахмурено.
-- Ишь, старые черти, полакали чаю-то!.. -- сказала она вполголоса, окидывая недружелюбным взглядом бедного Ипатыча.
Немного погодя ко двору подъехали лошади с сохами, и молодой парень встревоженным голосом спросил Машку:
-- Батюшка где?
-- На гумне. А что? -- спросила Машка.
-- Мерин подкову потерял, -- с отчаянием сказал парень и злобно ударил мерина по морде.
-- Строг у вас старик-то! -- заметил я.
Машка промолчала. Только по гримасе, пробежавшем по ее лицу, я понял, что старик действительно строг.
-- Ты кто ему приходишься? -- спросил я.
-- Сноха.
-- А парень-то этот кто?
-- Федька. Муж мне.
-- Неужели из-за подковы будет сердиться свекор?
-- Со света сживет, -- мрачно сказала Машка. Я вошел во двор. Везде был образцовый порядок. Телеги, окованные железом, стояли под навесом. Там же виднелись сани, старательно сложенные рядами. Середина двора была чисто выметена. Федька убрал под навес сохи, {484} обмахнул пучком соломы сошники и сверкающие палицы и повел лошадей на гумно. Лошади были гнедые на подбор, косматые и сытые. В хлевах бабы доили коров, лениво пережевывающих жвачку.
Я пошел за Федькой на гумно. Там, так же как и на дворе, царствовал изумительный порядок. Скирды старой ржи, великолепно сложенные, красиво возвышались за ригой. В предохранение от мышей они со всех сторон были обрезаны косою, что придавало им вид особенной правильности. Рядом со скирдами виднелся стожок сена, тщательно покрытый соломой и обтянутый крепкими притугами. Рига, крытая сторновкой, была новая и большая. Федька привязал лошадей к чану около риги. А внутри слышался разговор.
-- Ты уж, Захар, уважь меня, -- жалобно тянул голосок кругленького старичка.
-- Что же мне тебе уважать, -- холодно говорил Захар.
-- Ей-богу, ведь кобыленку последнюю продать впору... Ты уж меня пожалей!
-- Тут жалость-то одна: запрягай да вези. Да на чем ты повезешь-то?
-- Как на чем! На кобыле повезу!
-- А хомут? Я ведь, друг, не дам.
-- Что ж хомут... Мне Семка даст хомут.
Помолчали.
-- Вези, мне что! -- равнодушно произнес Захар. -- Вези... Только целковый мне.
-- Многонько! -- плаксиво воскликнул старичок.
-- Не вози. Я пошлю Федьку, он свезет. Как знаешь.
-- Ну, так и быть, -- поспешно согласился старик, -- видно твой верх, моя макушка!..
Оказалось, что дело шло о моей особе...
-- Ты, видно, с ним поедешь, -- сказал мне Захар.
Мне было все равно.
-- А рубль давай в задаток.
Старичок замахал было руками и начал говорить, что нечего беспокоить барина из-за рубля, но когда Захар повторил своим деревянным голосом: "Как знаешь!", он засеменил ножками и стал доказывать, что действительно задаток нужен, "для верности..." Я вручил Захару рубль. {485} Он внимательно помусолил его и с суровостью завязал в кошель. Мы пошли со стариком обратно к крыльцу.
-- Ты знаешь, как меня зовут-то?.. -- возбужденно вполголоса заговорил он. -- Меня Мартыном зовут... А ты зря надавал ему пятишницу-то -- эх, жила он у нас!.. Я тебя как бы важно за четыре-то рублика отомчал, любо-два!.. А теперь вот выскочил рублик из кармана... а? Разве у тебя их много, рублей-то?.. Вот что, милячок, дай-кось ты мне двугривенный на деготь... Я тебя вон как предоставлю: стриженая девка косы не успеет заплести... хе-хе-хе... (Я ему дал двадцать копеек). А теперь вот что я тебе скажу: вставай ты завтра ра-а-ано-рано и прямо ступай по проулку... И прямо как дойдешь ты вон до энтой избы -- я и буду тебя поджидать. Телега у меня хоро-о-ошая, уёмистая... Эх, отомчу я тебя! -- И Мартын обстоятельно показал мне, до какой избы нужно дойти.
-- Да зачем же это? -- удивился я. Но Мартын только таинственно замахал руками и ничего не ответил.
Спать я лег под навесом двора. Там было хорошо: пахло свежим сеном и дегтем. Захар ушел в ригу. (За чай он взял с меня тридцать копеек.) Старуха осталась в избе, мрачной и переполненной тараканами. Других я не заметил. Только около полуночи в соседстве со мною послышались осторожные голоса. Один принадлежал Машке.
-- Ты вот смотри ему в глаза-то! -- в ужасном возбуждении говорила она, спеша и захлебываясь. -- Он тебе не токмо что -- он тебя изведет всего... Ноне тоже матушка свекровь как хлобыснет половником, так рука и хряснула... Я стою плачу, а он вошел. Вошел, да как зявкнет на меня, у меня и рученьки опустились... У людей-то завтра пироги, а у нас лепешки велел... А в амбаре муки целая прорва... А сноха Катерина рвет и мечет: позавчера она доила комолую, а я вчера хватилась -- молока-то нет... Туда-сюда, а нонче уж на меня сваливает...
-- Нонче за подкову уздой меня, -- медленно произнес Федька.
-- То-то вот уздой! -- заторопилась Машка. -- Ты все молчишь... Вон у Федоськиных так-то: полаялся, полаялся старик, а Демка взял да и ушел от него... А ты все... Летось много ли ты на базаре-то выпил, а он как тебя муздал... Ноне ребят -- и тех так не бьют... А тебе все мало!.. У меня коты вон разбились, а ну-ка, скажи... Я зиму-зим-{486}скую на машину-то ходила, а теперь пришло время -- сиди без котов. Вон Малашка Гомозкова как вышла на улицу, у ней коты-то новенькие!.. Да взяла еще, стерва, позументом их обложила. А тут ходи в лаптишках.
-- Ведь сплел тебе с подковыркой!.. -- с неудовольствием возразил Федька.
-- С подковыркой!.. -- в обиде отозвалась Машка, -- ноне люди-то не токмо лапти -- коты кидают... Намедни Стешка-то Шашлова, какой человек, и та полботинки купила... Легче же я в работницы уйду на барский двор... Мне к мамушке показаться -- стыда головушке... И то уж ребята загаяли!.. Он, старый, деньжищи-то хоронит, а тут на улицу выйти не в чем...
Послышались всхлипывания.
-- Ну, молчи...
-- Как же!.. Стану я молчать!.. -- не унималась Машка. -- От работы света не видишь, а тут ходи черт-те в чем... У людей пироги -- Павликовы на что побирошки, и то пироги у них, а тут аржаные лепешки трескай...
-- Молчи, дьявол! -- зашипел Федька.
Затем я различил звук здоровой затрещины, сдержанный вопль, и все стихло.
Разбудило меня странное обстоятельство. Мне показалось, что к моему боку прикоснулось что-то твердое. Но так как в небе едва брезжило, я снова закрыл глаза. Однако прикосновение повторилось, и на этот раз сопровождаемое таинственным шепотом.
-- Вставай, барин, -- шептали из-за плетня, -- вставай... Это я, Мартын, возчик твой...
Я вскочил. Оказалось, что Мартын продел сквозь плетень палочку и этой палочкой толкал меня в бок. Я подивился этим подходам Мартына.
Когда заспанный Федька выпустил меня из сеней, на дворе было уже достаточно светло. На востоке кротким румянцем загоралась заря. Я прошел по проулку до условленного места. Из-за угла избы беспокойно выглядывал Мартын. Он поманил меня пальцем и скрылся. Я пошел вслед за ним. За углом стояла взъерошенная лошаденка в истерзанной сбруе и в громадной телеге, щедро нагруженной соломою. К телеге на скорую руку приделан был облучок. "Садись живее", -- шепотом сказал мне Мартын и, проворно вскочив на облучок, стегнул кнутом {487} лошаденку. Но тут случилось нечто изумительное по своей неожиданности: только что мы тронулись, как вдруг нас нагнал мужик и повис на вожжах. Был он с расстегнутым воротом, без пояса и без шапки.
-- Ты что, старый черт, делаешь? -- закричал он.
-- А ты что? -- взвизгнул Мартын и принялся нахлестывать лошаденку.
-- Вре-е-ешь!.. Не уйдешь!.. -- кричал мужик и уперся в землю. Несчастная лошаденка закрутилась и стала.
-- Отдай, отдай, говорю! -- благим матом орал Мартын, силясь вырвать вожжи.
-- Не-эт... Погоди-и-ишь... -- рычал мужик, весь красный от напряжения.
Я вмешался. "В чем дело?" -- спросил я. Но несколько мгновений ничего нельзя было разобрать. И Мартын и мужик шумели ужасно. Наконец дело выяснилось. Оказалось, что мужик был сын Мартынов -- Семка и что хомут и вообще вся сбруя на нашей лошаденке принадлежали ему (он был отделенный). Мартын с вечера забрался к нему в клеть и стащил ее. Отсюда таинственность, которою облекался мой отъезд. После долгих переговоров, перемежаемых упреками и жестокой руганью, а также попытками Семки распрячь кобылу, пришли к следующему соглашению: Мартын из условленной платы даст Семену рубль. Но когда все казалось улаженным, вдруг предстало затруднение: у меня на беду вышла вся мелочь, и я не мог выдать этот несчастный рубль тотчас же. Снова посыпались упреки, и снова Семен начал стягивать с лошаденки узду.