- Ай, и молодец!
- Много хорошего сказал, вот спасибо, братец... Вот так уж спасибо!
Сколько сел и деревень ни проезжали - Чапаева знали всюду, встречали его везде одинаково почетно, радостно, местами - просто торжественно. Деревня высыпала целиком посмотреть на него, мужички вступали в разговоры, бабы охали и шептались, мальчишки долго-долго кричали и бежали за санями, когда уезжали. Кой-где произносил он "речи". Эффект и успех были обеспечены: дело было не в речах, а в имени Чапаева. Это имя имело магическую силу, - оно давало знать, что за "р е ч а м и" , быть может, бессодержательными и ничего не значащими, скрываются значительные, большие дела. Это очень удивительное свойство человеческое, но уж всегда так: случайному и подчас г л у п о м у слову известного и славного человека всегда придается больше весу, чем бесспорно у м н о м у замечанью какого-нибудь бледненького, незаметного "середняка".
На одном из перегонов разговорились про частные дела: кто откуда, чем занимался, в какой среде вырос, - словом, на темы бескрайные. Федор рассказал про черный рабочий город, где родился, получил первые детские впечатления, понял впервые, что жизнь - суровая борьба... Потом - кочевая жизнь, и так вплоть до самой революции. Когда он кончил свою коротенькую автобиографию, Чапаев стал рассказывать о себе. Чтобы не забыть, Федор в первой же деревушке на память записал чапаевскую повестушку.
БИОГРАФИЯ ЧАПАЕВА
...Мне Чапаев рассказывал про себя, - писал Клычков. - Верить ли - не знаю. Во всяком случае, на иных пунктах берет меня сомнение, например, на его родословной, - очень уж явственно раскрасил. Мне думается, что в этом месте у него фантазия, однако ж передам все так, как слышал, отчего не передать? Вреда не вижу, а кому захочется точно все установить - пусть-ка пошатается по тем местам, про которые говорю, - там сохранились у Чапая и друзья и родственные люди. Они порасскажут, верно, немало про жизнь и борьбу степного командира.
- Знаете, кто я? - спросил меня сегодня Чапаев, как сидели в санях, и глаза у него заблестели наивно и таинственно. - Я родился от дочери казанского губернатора и артиста-цыгана...
Я было предположил, что он "шутить изволит", но, выждав минутку и не услышав от меня крика изумленья, продолжал Чапаев:
- Знаю, что поверить трудно, а было... все было, как есть... Он, цыган-то, увлек ее, мать, да беременную и бросил - как знаешь сама. Ну, куда же бедняжке деваться? Туда-сюда, а матери не миновала. Мать-то вдовой уж была. "Дедушки" моего, губернатора, в живых тогда не стало... Приехала это к матери да тут же при родах и умерла. Я остался щенок щенком. Куда, думают, укрыть этакое сокровище? Да и придумали. Зовут это дворника, а у дворника-то брат в деревне жил, - этому брату и подарили, словно игрушку какую. Живу, расту, как все ребятишки росли. У него же своя семья в целую кучу! Раздеремся, верещим - святых выноси... Про малое детство почти што и не помню ничего, да, надо быть, и помнить-то нечего - оно в деревне у всех одинаковое. А подрос к девятому году - в люди отдали, и шатался я по этим людям всю мою жизнь... Перво-наперво дали свиней пасти - и я практику на них выдерживал: большую скотину сразу не дают. Когда на свиньях наловчился, пастухом сделался настоящим, а из пастухов-то артель меня плотничья взяла, своему делу зачала учить... С ними и работал, по подрядам ходил, а потом из плотников в лавчонку угодил, к купцу... Торговать учился, воровать норовился, да не вышло ничего - очень уж не по душе был этот мне обман... Купец - он чистым живет обманом, а ежели обмана не будет в купце, - жить ему сразу станет нечем. Вот я тогда это все и понял, а как понял - ничем тут меня не вразумишь: не хочу да не хочу, так и ушел. Што теперь я злой против купца, так все оттого, што знаю я его насквозь, сатану: тут я лучше Ленина социалистом буду, потому што на практике всех купцов разглядел и твердо-натвердо знаю, што отнять у них следственно все, у подлецов, подчистую разделать, кобелей. Плюнул я на торговлю в тот раз и подумал промеж себя: чего же, мол, делать-то я стану, сирота? А в годах был - по семнадцатому. Мерекал-мерекал да и выдумал по Волге ходить, по городам, народ всякий рассмотреть да как кто живет - разузнать самолично... Купил шарманку опять же себе... И была еще тогда со мной д е в у ш к а Настя!.. "Пойдем, - говорю, - Настя, по Волге ходить: я петь да шарманку вертеть, а ты плясать почнешь. Зато уж и в Волгу-то мы насмотримся и все города-то мы обойдем с тобой!" И пошли... В разных местах, как зима зажмет, и подолгу живали с ней, работать даже принимались на голодное живье... Да што тут за работа - услуженье одно... по зимнему делу... А как оно на апрельских зеленях покатится, солнышко, как двинет матушка льды на Каспийское море, - подобрали мы голод в охапку да берегом, все берегом, бережком... И музыка шарманная, и жаворонки поверху свистят, да Настя тут, да песня тут... Эх ты, не забыть тебя - не забуду! Ну ж и красавица ты по весне плывешь!
И вдруг опустилась Чапаева голова, стих печально веселый голос:
- Много в апрелях солнца, а кроме солнца - преет апрелем земля... И от прелости той не уберег я ее, касатку... Свернулась, как листик зеленый. И осталась пустая моя шарманка... А плясунку в Вольском на берегу схоронил... А сам цыгану шарманку загнал - и остался я будто вовсе один... Да, жисть-то, она всегда такого подбирает - подобрала и меня: царская служба к годам подошла... Коли служба подошла - служить пошел, а служить пошел - война пришла... Да с самых тех пор и выходу нет из-под ружья... Вот она какая...
- Вы же были женаты? - спрашиваю я Чапая. - Помнится, вы что-то и насчет ребятишек...
- А, да... Я это перед войной... Это верно, что женат-то был, только недолго оно. Как германская стукнула - враз забрили... Приехал как-то на побывку - неладное говорят о жене. Я и так и не так: скажи, говорю, как это все произошло, обнаковенно?
"Ни при чем, говорит, я, Вася, все это злой наговор людской".
Так-то оно так, што злой наговор, а все же я промеж прочего и на самом деле узнал, как она в полном бесчестьи происходит. Ну, што же, говорю, змея зеленая, хоть и любил я тебя, а иди же ты, сука, на четыре стороны, не хочу я больше знать тебя в жизни. Детей же беру с собой... И больно уж обида меня взяла! Два ведь года не видел ее, а других штобы баб - пальцем не шевелил. Я никогда этого... Все ждал, што к ней ворочусь, только для нее и берег себя... Ну, и как же тут сердцем не встревожиться! Прибыл муженек, а она - вон што!
Поехал я назад, на позицию, да с горя так и лезу, так и лезу под огонь. Один, думаю, конец, раз в жизни ничего не выходит... Всех "Георгиев" четырех заслужил, унтером сделался, в фельдфебели вышел, а пуля не берет... Уж и ранетый был не единожды, а все вот цел да цел... Только одна и жила беда: воевать умел, а грамоты не знаю никакой. И так-то мне тошно, стыдобушка берет, да и зависть погрызла: читают ребята, пишут кругом, а я и знать не знаю ничего... Как-то, помню, "серым чертом" прапорщик меня обозвал, а я его как шугану по-русски в три этажа, - зло уж больно взяло... Так все лычки у меня и ободрали, остался я опять на солдатском низу. Зато грамоте тут обучился: читать и писать, все как есть заучил. Дело делом, война врастяжку пошла, а вот и революция подоспела - гонют меня в Саратов, в гарнизонный полк.
Што ты, думаю, шут те дери? Кругом и разговоры умные и знают люди, што говорят, отчего-почему движенье народа произошло, а я один того не знаю. Дай в партию поступлю... Одного толкового человека упросил - он меня к кадетам все приноравливал, только оттуда я скоро... есером стал: ребята, гляжу, как раз на дело идут... Побыл с есерами и на собрания ихние хаживал - и тут услышал анархистов. Вот оно, думаю, дело-то где! Люди зараз всего достигают, и стеснения притом же нет никакого - каждому своя воля... А Керенский организоваит в то время добровольцев отряд, из сербов. Меня командиром ставили. Да я же его и развалил, отряд-то весь, - против Керенского сам обернул. Тогда меня, голубчика, разжаловали, в Пугачев отправили, командиром роты назначили. А времена ж ведь какие тогда? В Пугачеве совнарком был свой, и председатель этого совнаркома был парень, - ну, одним словом, настоящий... Я ему што-то полюбился, видать, да и мне он по сердцу! Как послушаю, аж самому охота умным жить. Он-то меня, совнаркомщик, и стал выучивать да просвещать. С тех пор уж все я по-другому разумею. Да и всю анархизму кинул - сам в большевики ступил... И книжки пошли у меня другие - читать же я больно охотник. Ту войну, как грамоте обучился, лежу в окопах и читаю, все читаю... Ребята смеяться начнут: псаломщиком будешь, мол, зачитаешься, а мне и смеху нет. Про Чуркина атамана читал, Разина, Пугачева Емельку, Ермака Тимофеича, доставал про Ганнибала, тоже читал, Гарибальду итальянского, самого Наполеона... Я, знаете, все больше люблю, штобы воевать человек умел да сам бы себя не жалел, коли надо бывает... Всех я этих знаю. И к тому же других читал... Тургенева, говорили, хорошие сочинения, да не достал, а у Гоголя все помню, и Чичкина помню... Эх, кабы мне да побольше образоваться - тут по-другому голова б работать стала. А то чего же, как есть темный человек! Был темный, темный, и остался...
Да некогда было и учиться мне: на Пугачи, так и гляди, казаки наскочут... Как где надо притом же хлеб доставать, али бунт какой усмирить, - завсегда меня посылали:
- Здесь Чапаев?
- Здесь, - говорю...
- Поезжай.
И больше ничего: учить меня не надо, знаю сам...
Довел Чапаев свою автобиографию до самого Октябрьского переворота.
Все ли у него так рассказано, как было, - откуда мне знать? Прихвастнуть любил - этот грех за ним водился, - может, и тут что приплел для красного словца... Только и приплел ежели, так пустяк какой1.
Биография как будто самая рядовая, нет в ней ничего замечательного, а в то же время - присмотритесь: всеми обстоятельствами, всей нуждой и событиями личной жизни он толкаем был на недовольство и протест.
У Федора и еще было кой-что приписано, да мы уж остановимся на этом и рассуждения его о Чапаеве приводить не будем. Что у Чапаева за жизнь была после Октября - об этом сведений одинаковых нет: слишком красочна была эта полоса. Он, как вихрь, метался по степи. Его сегодня видели в одном селе, а назавтра - за сотню верст в стороне... Казаки трепетали от одного имени Чапаева, избегали вступать с ним в бой, - так были околдованы его постоянными успехами, победами, молодецкими налетами.