- Да нет уж, - упирался Чапаев.
Клычкову не хотелось дальше толочься на этом вопросе.
- Ну, читай, - опустился он на стул.
Чапаев прочитал свою критику на бригадный приказ Уральской дивизии, - разбор был довольно толковый, тщательный, серьезный. От обсуждения Федор уклонился - мнение свое решил послать отдельно.
- Как скажешь? - спросил Чапаев.
- Да хорошо, по-моему, - сквозь зубы процедил Федор.
- А то плохо? - повысил вдруг тон Чапаев. - Плохо-то плохо, да не у меня... да! Мы знаем, што делаем, а вот там финтифлюшки разные... шкура поганая!..
Федор не понял, по чьему адресу отливает Чапаев такие эпитеты.
- Стервецы... - продолжал он со злобой. - Затереть человека хотят... Ходу не дают... Ну, мы управу найдем, мы о себе скажем!..
Это Чапаев измывался по поводу "проклятых штабов", которые считал скопищем дармоедов, трусов, карьеристов и всяких вообще отбросных элементов...
- Постой, Чапаев, чего ты срамишься? - полушутя обратился к нему Федор. - Ни с того ни с сего - какого черта? Белены объелся, что ли?
- Давно объелся, давиться начал, - и в голосе Чапаева послышалась укоризна. - Давиться... Да... А взять-то нечего... И меня, брат, никуда не подкопаешься, Чапаев своему делу хозяин...
- Про что ты?
- Про то, все про то, што в академьях мы не учены... Да мы без академьев... У нас по-мужицки и то выходит... Мы погонов не носили генеральских, да и без них, слава богу, не каждый такой с т р а т е х будет...
- Не хвались, не хвались, Василий Иванович, это тебе не к лицу... Пусть тебя другие... А сам-то...
И Федор приложил палец к губам. Давешнее неприятное чувство так и подмывало его чем-нибудь язвнуть Чапаева, так сказать, отомстить ему. Чем же? А самым уязвимым местом - знал это Федор - является у Чапаева разговор о признании и непризнании его доблестей, способностей, военного таланта, особенно если к этому подпустить что-нибудь о "штабах". Момент был таков, что даже и бередить не приходилось, - Чапаев был уж неспокоен без того.
- Молчи лучше насчет стратегии-то, - выпалил Федор.
- Што же это молчать? Молчи сам, - негодующе передернулся Чапаев.
Переломив себя, стараясь казаться совершенно спокойным, Клычков сказал ему тихо:
- Вот что, Чапай... Ты хороший вояка, смелый боец, партизан отличный, но ведь и только! Будем откровенны. Имей мужество сознаться сам: по части военной-то мудрости слаб... Ну, какой ты стратег? Посуди сам, откуда тебе быть-то им?
Чапаев нервно дергался, и злыми огоньками блестели его волчьи серо-синие глаза.
- Стратег плохой? - почти крикнул он на Федора. - Я плохой стратег? Да пошел ты к черту после этого!
- А ты спокойнее, - злорадствовал Федор, довольный, что хоть немножко пронял его за живое, - чего тут нервничать? Чтобы быть хорошим военным работником, чтобы знать научную основу стратегии, - да пойми ты, что всему этому учиться надо... А тебе некогда было, ну, не ясно ли, что...
- Ничего мне не ясно... Ничего не ясно... - оборвал его Чапаев. - Я армию возьму и с армией справлюсь.
- А с фронтом? - подшутил Федор.
- И с фронтом... а што ты думал?
- Да, может быть, и главкомом бы не прочь?
- А то нет, не справлюсь, думаешь? Осмотрюсь, обвыкну - и справлюсь. Я все сделаю, што захочу, понял?
- Чего тут не понять.
У Федора уже не было того нехорошего чувства, с которым начал он разговор, не было даже и той насмешливости, с которою ставил он вопросы; эта уверенность Чапаева в безграничных своих способностях изумила его совершенно серьезно...
- Что ты веришь в силы свои, это хорошо, - сказал он Чапаеву. - Без веры этой ничего не выйдет. Только не задираешься ли ты, Василий Иваныч? Не пустое ли тут у тебя бахвальство? Меры ведь ты не знаешь словам своим, вот беда!
Еще больше возбудились, заблестели недобрым блеском глаза: Чапаев бурлил негодованием, он ждал, когда Федор кончит.
- Я-то!.. - крикнул он. - Я-то бахвал?! А в степях кто был с казаками, без патронов, с голыми-то руками, кто был? - наступал он на Федора. - Им што? Сволочь... Какой им стратег...
- А я за стратега тоже не признаю. Значит, выходит, что и я сволочь? - изловил его Федор.
Чапаев сразу примолк, растерялся, краска ударила ему в лицо; он сделался вдруг беспомощным, как будто пойман был в смешном и глупом, в ребяческом деле.
Федор умышленно обернул вопрос таким образом исключительно в тех целях, чтобы отучить как-нибудь Чапаева от этой беспардонной, слепой брани в пространство... И не только потому, что это "нехорошо", а все это было для Чапаева крайне опасно: услышат недруги, запомнят, а потом со свидетелями да с документами припрут его к стене - деться будет некуда, сквернейшее создастся положение. А у Чапаева сплошь и рядом можно было слышать, как он костит сплеча и штабы, и реввоенсоветы, и ЧК, и особые отделы, и комиссаров - всех, всех, кто по отношению к нему может проявить хоть малейшую власть. Шумит, бранится, проклинает, грозит, а все впустую: объясни ему - и все поймет, согласится, даже отступится иной раз от своего мнения - хоть медленно, туго и неохотно. Отступать не любил даже в том, что сказал. Говоря к слову, он и приказов своих никогда не менял; в этом заключалась их особенная, убеждающая сила.
Теперь, когда Чапаев был пойман на слове, Федор решил процесс о б у ч е н и я довести до конца, уйти и оставить Чапаева в раздумье: "Пусть помучится сомнениями, зато дольше помнить будет..." И когда Чапаев, оправившись немного от неожиданности, стал уверять, что "не имел в виду... говорил только о них" и так далее, Федор простился и ушел.
Когда в полночь Клычков возвращался, он в комнате у себя застал Чапаева. Тот сидел и смущенно мял в руках какую-то бумажонку:
- Вот, почитайте, - передал он Федору отпечатанную на машинке крошечную писульку. Когда Чапаев был взволнован, обижен или ожидал обиды, он часто переходил на "вы". Федор это заметил теперь в его обращении, то же увидел и в записке.
"Товарищ Клычков, - значилось там, - прошу обратить внимание на мою к вам записку. Я очень огорчен вашим таким уходом, что вы приняли мое обращение на свой счет, о чем ставлю вас в известность, что вы еще не успели мне принести никакого зла, а если я такой откровенный и немного горяч, нисколько не стесняясь вашим присутствием, и говорю все, что на мысли против некоторых личностей, на что вы обиделись. Но чтобы не было между нами личных счетов, я вынужден написать рапорт об устранении меня от должности, чем быть в несогласии с ближайшим своим сотрудником, о чем извещаю вас как друга. Чапаев".
Вот записка. От слова до слова приведена она, без малейших изменений. Последствия она могла иметь самые значительные: рапорт был уже готов, через минуту Чапаев показал и его. Если бы Федор отнесся отрицательно, если бы даже промолчал - дело передалось бы "вверх", и кто знает, какие бы имело последствия? Странно здесь то, что Чапаев совершенно как бы не дорожил дивизией, а в ней ведь значились пугачевцы, разинцы, домашкинцы - все те геройские полки, к которым он был так близок. Здесь сказалась основная черта характера: без оглядки, сплеча, в один миг приносить в жертву даже самое дорогое, даже из-за совершенной мелочи, из-за пустяка.
А подогреть в такой момент - и "делов" еще, пожалуй, наделает несуразных.
Прочитал Федор записку, повернулся к Чапаеву с радостным, сияющим лицом и сказал:
- Полно, дорогой Чапаев. Да я и не обиделся вовсе, а если расстроен был несколько, так совсем-совсем по другой причине.
Федор промолчал и лишь на другой день сказал ему про настоящую причину.
- Вот телеграмма, - показал Чапаев.
- Откуда?
- Из штаба, по приказу выезжать надо завтра же на Бузулук... В Оренбург не едем... Кончить все дела и ехать...
Подумали и порешили до утра не откладывать, а прикончить все теперь же и ночью выехать, - окончательный разбор неудачной операции Уральской дивизии все равно в один день не закончить: надо выезжать на место, достать еще некоторые документы и т. д. Решено. Сейчас же в штадив. Вызвали кого было надо. Переговорили. Через полтора часа уезжали из Уральска в Бузулук.
В те дни на пути к Самаре творилось нечто невообразимое. К Кинелю то и дело мчались и ползли составы от всех сторон: от Уфы и Оренбурга, ближние и дальние, одни с войсками, со снарядами, с провиантом, бронепоезда. Другие - встречные - то пустые поезда, то санитарные, и опять составы с войсками, войсками, войсками... Тянулись обозы с Уральска, и оттуда шли войска.
Совершалась спешная перегруппировка: перебрасывались огромные массы, вводились новые и свежие, отводились в тыл потрепанные, деморализованные, временно непригодные к делу. Колчак уже взял Уфу и приближался к Волге. Обстановка создавалась грозная. Самара была под ударом; вместе с нею под ударом были и другие крупные поволжские центры. Обстановка допускала возможность отхода на Волгу. Это был бы тяжкий удар для России. Красное командование не хотело этого отхода, горячо взялось за оборону, во что бы то ни стало решилось устоять, переломить создавшееся положение, вырвать у врага инициативу и погнать его вспять от центра Советского государства. В Бузулукском районе готовился мощный кулак: отсюда следовало нанести первые удары. 25-й Чапаевской дивизии поручалась большая задача - ударить Колчака в лоб и, в кругу других дивизий, гнать его от Волги, имея ближайшей целью захват Уфы.
Кроме тех частей, что двигались от Сломихинской, кроме действовавшей под Уральском и спешно переброшенной к Бузулуку, в район Сорочинской, бригады Еланя - талантливого молодого командира, - в 25-ю дивизию включалась бригада под командой какого-то офицера, через две недели перебежавшего к белым. В этой бригаде, сгруппированной неподалеку от Самары, в районе Кротовки, находился и Иваново-Вознесенский полк.
Колчак двигался широчайшим фронтом: на Пермь, на Казань, на Самару, - по этим трем направлениям шло до полутораста тысяч белой армии. Силы были почти равные - мы выставили армию, чуть меньшую колчаковской. Через Пермь на Вятку метил Колчак соединиться с англичанами, через Самару - с Деникиным; в этом замкнутом роковом кольце он и торопился похоронить Советскую Россию.