каменистых дорог, где те не найдут ничего, между тем как этой душе с белыми
крыльями, безумной в своих причудах, видятся там целые эпопеи, дворцы,
создания искусства. Существо по природе насмешливое и доброе, богатое и
бедное! Таким образом, для энтузиаста Пуссена этот старик преобразился
внезапно в само искусство, искусство со всеми своими тайнами, порывами и
мечтаниями.
- Да, милый Порбус, - опять заговорил Френхофер, - мне до сих пор не
пришлось встретить безукоризненную красавицу, тело, контуры которого были бы
совершенной красоты, а цвет кожи... Но где же найти ее живой, - сказал он,
прерывая сам себя, - эту необретаемую Венеру древних? Мы так жадно ищем ее,
но едва находим лишь разрозненные частицы ее красоты! Ах, чтобы увидать на
одно мгновение, только один раз, божественно-прекрасную натуру, совершенство
красоты, одним словом - идеал, я отдал бы все свое состояние. Я отправился
бы за тобой в загробный мир, о небесная красота! Как Орфей, я сошел бы в ад
искусства, чтобы привести оттуда жизнь.
- Мы можем уйти, - сказал Порбус Пуссену, - он нас уже не слышит и не
видит.
- Пойдемте в его мастерскую, - ответил восхищенный юноша.
- О, старый рейтар предусмотрительно закрыл туда вход. Его сокровища
очень хорошо оберегаются, и нам туда не проникнуть. Не у вас первого
возникла такая мысль и такое желание, я уже пытался проникнуть в тайну.
- Тут, значит, есть тайна?
- Да, - ответил Порбус. - Старый Френхофер - единственный, кого Мабузе
захотел взять себе в ученики. Френхофер стал его другом, спасителем, отцом,
потратил на удовлетворение его страстей большую часть своих богатств, а
Мабузе взамен передал ему секрет рельефа, свое умение придавать фигурам ту
необычайную жизненность, ту натуральность, над которой мы так безнадежно
бьемся, - меж тем как Мабузе владел этим мастерством столь совершенно, что,
когда ему случилось пропить шелковую узорчатую ткань, в которую ему
предстояло облечься для присутствия при торжественном выходе Карла Пятого,
Мабузе сопровождал туда своего покровителя в одеждах из бумаги,
разрисованной под шелк. Необычайное великолепие костюма Мабузе привлекло
внимание самого императора, который, выразив благодетелю старого пьяницы
восхищение по этому поводу, тем самым способствовал раскрытию обмана.
Френхофер - человек, относящийся со страстью к нашему искусству, воззрения
его шире и выше, чем у других художников. Он глубоко размышлял по поводу
красок, по поводу абсолютной правдивости линий, но дошел до того, что стал
сомневаться даже в предмете своих размышлений. В минуту отчаяния он
утверждал, что рисунка не существует, что линиями можно передать только
геометрические фигуры. Это совершенно неверно уже потому, что можно создать
изображение при помощи одних только линий и черных пятен, у которых ведь нет
цвета. Это доказывает, что наше искусство составлено, как и сама природа, из
множества элементов: в рисунке дается остов, колорит есть жизнь, но жизнь
без остова - нечто более несовершенное, чем остов без жизни. И, наконец,
самое важное: практика и наблюдательность для художника - все, и когда
рассудок и поэзия не ладят с кистью, то человек доходит до сомнения, как наш
старик, художник искусный, но в такой же мере и сумасшедший. Великолепный
живописец, он имел несчастье родиться богатым, что позволяло ему предаваться
размышлениям. Не подражайте ему! Работайте! Художники должны рассуждать
только с кистью в руках.
- Мы проникнем в эту комнату! - воскликнул Пуссен, не слушая более
Порбуса, готовый на все ради смелой своей затеи.
Порбус улыбнулся, видя восторженность юного незнакомца, и расстался с
ним, пригласив заходить к нему.
Никола Пуссен медленным шагом вернулся на улицу де-ля-Арп и, сам того
не замечая, прошел мимо скромной гостиницы, в которой жил. Торопливо
взобравшись по жалкой лестнице, он вошел в комнату, расположенную на самом
верху, под кровлей с выступающими деревянными стропилами - простое и легкое
прикрытие старых парижских домов. У тусклого и единственного окна этой
комнаты Пуссен увидел девушку, которая при скрипе двери вскочила в любовном
порыве, - она узнала художника по тому, как он взялся за ручку двери.
- Что с тобой? - сказала девушка.
- Со мной, со мной, - закричал он, задыхаясь от радости, - случилось
то, что я почувствовал себя художником! До сих пор я сомневался в себе, но
нынче утром я в себя поверил. Я могу стать великим! Да, Жиллетта, мы будем
богатыми, счастливыми! Эти кисти принесут нам золото!
Но внезапно он смолк. Серьезное и энергичное лицо его утратило
выражение радости, когда он сравнил свои огромные упования с жалкими своими
средствами. Стены были оклеены гладкими обоями, испещренными карандашными
эскизами. У него нельзя было найти четырех чистых полотен. Краски в то время
стоили очень дорого, и палитра у бедняги была почти пуста. Живя в такой
нищете, он был и сознавал себя обладателем невероятных духовных богатств,
всепожирающей гениальности, бьющей через край. Привлеченный в Париж одним
знакомым дворянином, а вернее сказать, собственным своим талантом, Пуссен
случайно познакомился здесь со своей возлюбленной, благородной и
великодушной, как все те женщины, которые идут на страдания, связывая свою
судьбу с великими людьми, делят с ними нищету, стараются понять их причуды,
остаются стойкими в испытаниях бедности и в любви, - как другие бестрепетно
бросаются в погоню за роскошью и щеголяют своей бесчувственностью. Улыбка,
блуждавшая на губах Жиллетты, позлащала эту чердачную каморку и соперничала
с блеском солнца. Ведь солнце не всегда светило, она же всегда была здесь,
отдав страсти все свои душевные силы, привязавшись к своему счастию и к
своему страданию, утешая гениального человека, который, прежде чем овладеть
искусством, ринулся в мир любви.
- Подойди ко мне, Жиллетта, послушай.
Покорно и радостно девушка вскочила на колени к художнику. В ней все
было очарование и прелесть, она была прекрасна, как весна, и наделена всеми
сокровищами женской красоты, озаренными светом ее чистой души.,
- О боже, - воскликнул он, - я никогда не посмею сказать ей...
- Какой-то секрет? - спросила она. - Ну, говори же! -Пуссен был
погружен в раздумье. - Что ж ты молчишь?
- Жиллетта, милочка!
- Ах, тебе что-нибудь нужно от меня?
- Да...
- Если ты желаешь, чтобы я опять позировала тебе, как в тот раз, -
сказала она, надув губки,-то я никогда не соглашусь, потому что в эти
мгновения твои глаза мне больше ничего не говорят. Ты совсем обо мне не
думаешь, хоть и смотришь на меня...
- Тебе было бы приятнее, чтобы мне позировала другая женщина?
- Может быть, но только, конечно, самая некрасивая.
-Ну, а что, если ради моей будущей славы, - продолжал Пуссен серьезно,
- ради того, чтобы помочь мне стать великим художником, тебе пришлось бы
позировать перед другим?
- Ты хочешь испытать меня? - сказала она. - Ты хорошо знаешь, что не
стану.
Пуссен уронил голову на грудь, как человек, сраженный слишком большой
радостью или невыносимой скорбью.
- Послушай, - сказала Жиллетта, теребя Пуссена за рукав поношенной
куртки, - я тебе говорила, Ник, что готова ради тебя пожертвовать жизнью, но
я никогда не обещала тебе, пока я жива, отказаться от своей любви...
- Отказаться от любви?! - воскликнул Пуссен.
- Ведь, если я покажусь в таком виде другому, ты меня разлюбишь. Да я и
сама сочту себя недостойной тебя. Повиноваться твоим прихотям - вполне
естественно и просто, не правда ли? Несмотря ни на что, я с радостью и даже
с гордостью исполняю твою волю. Но для другого... Какая гадость!
- Прости, милая Жиллетта! - сказал художник, бросившись на колени. -
Да, лучше мне сохранить твою любовь, чем прославиться. Ты мне дороже
богатства и славы! Так выбрось мои кисти, сожги все эскизы. Я ошибся! Мое
призвание - любить тебя. Я не художник, я любовник. Да погибнет искусство и
все его секреты!
Она любовалась своим возлюбленным, радостная, восхищенная. Она
властвовала, она инстинктивно сознавала, что искусство забыто ради нее и
брошено к ее ногам.
- Все же художник этот - совсем старик, - сказал Пуссен, - он будет
видеть в тебе только прекрасную форму. Красота твоя так совершенна!
- Чего не сделаешь ради любви! - воскликнула она, уже готовая
поступиться своей щепетильностью, чтобы вознаградить возлюбленного за все
жертвы, какие он ей приносит. - Но тогда я погибну, - продолжала она. - Ах,
погибнуть ради тебя! Да, это прекрасно! Но ты меня забудешь... О, как ты это
нехорошо придумал!
- Я это придумал, а ведь я люблю тебя, - сказал он с некоторым
раскаянием в голосе. - Но, значит, я негодяй.
- Давай посоветуемся с дядюшкой Ардуэном! - сказала она.
- Ах, нет! Пусть это останется тайной между нами.
- Ну, хорошо, я пойду, но ты не входи со мною, - сказала она. -
Оставайся за дверью, с кинжалом наготове. Если я закричу, вбеги и убей
художника.
Пуссен прижал Жиллетту к груди, весь поглощенный мыслью об искусстве.
<Он больше не любит меня>,-подумала Жиллетта, оставшись одна.
Она уже сожалела о своем согласии. Но вскоре ее охватил ужас, более
жестокий, чем это сожаление. Она пыталась отогнать страшную мысль,
зародившуюся в ее уме. Ей казалось, что она уже сама меньше любит художника
с тех пор, как заподозрила, что он меньше достоин уважения.
II. Катрин Леско
Три месяца спустя после встречи с Пуссеном Порбус пришел проведать
мэтра Френхофера. Старик находился во власти того глубокого и внезапного
отчаяния, причиной которого, если верить математикам от медицины, является
плохое пищеварение, ветер, жара или отек в надчревной области, а согласно