Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя - откуда речи берутся! А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром - да не старым, а новым, что с темным глянцем повести по ней ладонью - тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка - вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена - бери карандаш и рисуй! Чертопханов - чего больше? - сам, собственноручно, и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал...
Бывало, сядет он на Малек-Аделя и поедет - не по соседям, - он с ними по-прежнему не знался, - а через их поля, мимо усадеб... Полюбуйтесь, мол, издали, дураки! А то прослышит, что где-нибудь охота проявилась - в отъезжее поле богатый барин собрался, - он сейчас туда - и гарцует в отдалении, на горизонте, удивляя всех зрителей красотой и быстротою своего коня и близко никого к себе не подпуская. Раз какой-то охотник даже погнался за ним со всей свитой; видит, что уходит от него Чертопханов, и начал он ему кричать изо всей мочи, на всем скаку: "Эй, ты! Слушай! Бери что хочешь за свою лошадь! Тысячей не пожалею! Жену отдам, детей! Бери последнее!"
Чертопханов вдруг осадил Малек-Аделя. Охотник подлетел к нему.
- Батюшка! - кричит, - говори: чего желаешь? Отец родной!
- Коли ты царь, - промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), - подай мне все твое царство за моего коня - так и того не возьму! - Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою - и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь - да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
И как было Чертопханову не дорожить своим конем? Не по его ли милости оказалось у него снова превосходство несомненное, последнее превосходство над всеми его соседями? VI
Между тем время шло, срок платежа приближался, а у Чертопханова не только двухсот пятидесяти рублей, не было и пятидесяти. Что было делать, чем помочь? "Что ж? - решил он наконец, - коли не смилостивится жид, не захочет еще подождать - отдам я ему дом и землю, а сам на коня, куда глаза глядят! С голоду умру - а Малек-Аделя не отдам!" Волновался он очень и даже задумывался; но тут судьба - в первый и в последний раз - сжалилась над ним, улыбнулась ему: какая-то дальняя тетка, самое имя которой было неизвестно Чертопханову, оставила ему по духовному завещанию сумму, огромную в его глазах, целых две тысячи рублей! И получил он эти деньги в самую, как говорится, пору: за день до прибытия жида. Чертопханов чуть не обезумел от радости - но и не подумал о водке: с самого того дня, как Малек-Адель поступил к нему, он капли в рот не брал. Он побежал в конюшню и облобызал своего друга с обеих сторон морды над ноздрями, там, где кожа так нежна бывает у лошадей. "Теперь уж не расстанемся! - восклицал он, хлопая Малек-Аделя по шее, под расчесанной гривой. Вернувшись домой, он отсчитал и запечатал в пакет двести пятьдесят рублей. Потом помечтал, лежа на спине и покуривая трубочку, о том, как он распорядится с остальными деньгами, - а именно, каких он раздобудет собак: настоящих костромских и непременно красно-пегих! Побеседовал даже с Перфишкой, которому обещал новый казакин с желтыми по всем швам басонами, и лег спать в блаженнейшем настроении духа.
Ему привиделся нехороший сон. Будто он выехал на охоту, только не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая, как снег, лиса... Он хочет взмахнуть арапником, хочет натравить на нее собак - а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает... и падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа...
Чертопханов проснулся. В комнате было темно; вторые петухи только что пропели...
Где-то далеко-далеко проржала лошадь.
Чертопханов приподнял голову... Еще раз послышалось тонкое-тонкое ржание.
"Это Малек-Адель ржет! - подумалось ему... - Это его ржание! Но отчего же так далеко? Батюшки мои... Не может быть..."
Чертопханов вдруг весь похолодел, мгновенно спрыгнул с постели, ощупью отыскал сапоги, платье, оделся и, захватив из-под изголовья ключ от конюшни, выскочил на двор. VII
Конюшня находилась на самом конце двора; одной стеной она выходила в поле. Чертопханов не сразу вложил ключ в замок - руки у него дрожали - и не тотчас повернул ключ... Он постоял неподвижно, притаив дыхание: хоть бы что шевельнулось за дверью! "Малешка! Малец!" - крикнул он вполголоса: тишина мертвая! Чертопханов невольно дернул ключом: дверь скрыпнула и отворилась... Стало быть, не была заперта. Он шагнул через порог и снова кликнул своего коня, на этот раз полным именем: "Малек-Адель!" Но не отозвался верный товарищ, только мышь прошуршала по соломе. Тогда Чертопханов бросился в то из трех стойл конюшни, в котором помещался Малек-Адель. Он попал прямо в это стойло, хотя кругом такая стояла тьма, что хоть глаз выколи... Пусто! Голова закружилась у Чертопханова; словно колокол загудел у него под черепом. Он хотел сказать что-то, но только зашипел и, шаря руками вверху, внизу, по бокам, задыхаясь, с подгибавшимися коленками, перебрался из одного стойла в другое... в третье, почти доверху набитое сеном, толкнулся в одну стену, в другую, упал, перекатился через голову, приподнялся и вдруг опрометью выбежал через полураскрытую дверь на двор...
- Украли! Перфишка! Перфишка! Украли! - заревел он благим матом.
Казачок Перфишка кубарем, в одной рубашке, вылетел из чулана, в котором спал...
Словно пьяные столкнулись оба - и барин, и единственный его слуга - посреди двора; словно угорелые завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от него. "Беда! беда!" - лепетал Чертопханов. "Беда! беда!" - повторял за ним казачок. "Фонарь! Подай, зажги фонарь! Огня! Огня!" - вырвалось наконец из запиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
Но зажечь фонарь, добыть огня было нелегко: серные спички в то время считались редкостью на Руси; в кухне давно погасли последние уголья - огниво и кремень не скоро нашлись и плохо действовали. С зубовным скрежетом вырвал их Чертопханов из рук оторопелого Перфишки, стал высекать огонь сам: искры сыпались обильно, еще обильнее сыпались проклятия и даже стоны, - но трут либо не загорался, либо погасал, несмотря на дружные усилия четырех напряженных щек и губ. Наконец, минут через пять, не раньше, затеплился сальный огарок на дне разбитого фонаря, и Чертопханов, в сопровождении Перфишки, ринулся в конюшню, поднял фонарь над головою, оглянулся...
Все пусто!
Он выскочил на двор, обежал его во всех направлениях - нет коня нигде! Плетень, окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих местах накренился и приникал к земле... Рядом с конюшней он совсем повалился, на целый аршин в ширину. Перфишка указал на это место Чертопханову.
- Барин! посмотрите-ка сюда: этого сегодня не было. Вон и колья торчат из земли: знать, их кто вывернул.
Чертопханов подскочил с фонарем, повел им по земле...
- Копыта, копыта, следы подков, следы, свежие следы! - забормотал он скороговоркой. - Тут его перевели, тут, тут!
Он мгновенно перепрыгнул через плетень и с криком: "Малек-Адель! Малек-Адель!" - побежал прямо в поле.
Перфишка остался в недоуменье у плетня. Светлый кружок от фонаря скоро исчез в его глазах, поглощенный густым мраком беззвездной и безлунной ночи.
Все слабей и слабей раздавались отчаянные возгласы Чертопханова... VIII
Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа человеческого не было на нем, грязь покрывала все платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в своей комнате. Он едва держался на ногах от усталости - но он не лег в постель, а присел на стул у двери и схватился за голову.
- Украли!.. украли!
Но каким образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя? Малек-Аделя, который и днем никого чужого к себе не подпускал, - украсть его без шума, без стука? И как растолковать, что ни одна дворняжка не пролаяла? Правда, их было всего две, два молодых щенка, и те от холоду и голоду в землю зарывались - но все-таки!
"И что я стану теперь делать без Малек-Аделя? - думалось Чертопханову. - Последней радости я теперь лишился - настала пора умирать. Другую лошадь купить, благо деньги завелись? Да где такую другую лошадь найти?"
- Пантелей Еремеич! Пантелей Еремеич! - послышался робкий возглас за дверью.
Чертопханов вскочил на ноги.
- Кто это? - закричал он не своим голосом.
- Это я, казачок ваш, Перфишка.
- Чего тебе? Аль нашелся, домой прибежал?
- Никак нет-с, Пантелей Еремеич; а тот жидовин, что его продал...
- Ну?
- Он приехал.
- Го-го-го-го-го! - захолкал Чертопханов - и разом распахнул дверь. - Тащи его сюда, тащи! тащи!
При виде внезапно появившейся всклокоченной, одичалой фигуры своего "благодетеля" жид, стоявший за спиною Перфишки, хотел было дать стречка; но Чертопханов в два прыжка настиг его и, как тигр, вцепился ему в горло.
- А! за деньгами пришел! за деньгами! - захрипел он, словно не он душил, а его душили. - Ночью украл, а днем за деньгами пришел? А? А?
- Помилуйте, ва...се благо...родие, - застонал было жид.
- Сказывай, где моя лошадь? Куда ты ее дел? Кому сбыл? Сказывай, сказывай, сказывай же!
Жид уже и стонать не мог; на посиневшем его лице исчезло даже выражение испуга. Руки опустились и повисли; все его тело, яростно встряхиваемое Чертопхановым, качалось взад и вперед, как тростник.