- Ты хорошо сделала, что сказала... Спасибо, Катя...
Тогда она взяла его руку, прикоснулась к ней губами и прижала к груди. Но рука выскользнула, и она ее не удерживала. Потом Екатерина Дмитриевна тихо опустилась на ковер и положила голову на кожаный выступ кресла:
- Больше тебе не нужно ничего говорить?.
- Нет. Уйди, Катя.
Она поднялась и вышла. В дверях столовой на нее неожиданно налетела Даша, схватила, стиснула и зашептала, целуя в волосы, в шею, в уши:
- Прости, прости!.. Ты, дивная, ты изумительная!.. Я все слышала... Простишь ты меня, простишь ты меня, Катя?.. Катя?..
Екатерина Дмитриевна осторожно высвободилась, подошла к столу, поправила морщину на скатерти и сказала:
- Я исполнила твое приказание, Даша.
- Катя, простишь ты меня когда-нибудь?
- Ты была права, Даша. Так лучше, как вышло.
- Ничего я не была права! Я от злости... Я от злости... А теперь вижу, что тебя никто не смеет осуждать. Пускай мы все страдаем, пускай нам будет больно, но ты - права, я это чувствую, ты права во всем. Прости меня, Катя.
У Даши катились крупные, как горох, слезы. Она стояла позади, на шаг от сестры, и говорила громким шепотом:
- Если ты не простишь, - я больше не хочу жить.
Екатерина Дмитриевна быстро повернулась к ней:
- Что ты еще хочешь от меня? Тебе хочется, чтобы все опять стало благополучно и душевно... Так я тебе скажу... Я потому лгала и молчала, что только этим и можно было продлить еще немного нашу жизнь с Николаем Ивановичем... А вот теперь - конец. Поняла? Я Николая Ивановича давно не люблю и давно ему неверна. А Николай Иванович любит меня или не любит - не знаю, но он мне не близок. Поняла? А ты, как зяблик, все голову под мышку прячешь, чтобы не видеть страшных вещей. Я их видела и знала, но жила в этой мерзости, потому что - слабая женщина. Я видела, как тебя эта жизнь тоже затягивает. Я старалась сберечь тебя, запретила Бессонову приезжать к нам... Это было еще до того, как он... Ну, все равно... Теперь всему этому конец...
Екатерина Дмитриевна вдруг подняла голову, прислушиваясь. У Даши со страха похолодела спина. В дверях, из-за портьеры, боком, появлялся Николай Иванович. Руки его были спрятаны за спиной.
- Бессонов? - спросил он, с улыбкой покачивая головой, и продвинулся в столовую.
Екатерина Дмитриевна не ответила. На щеках ее выступили пятна, глаза высохли. Она стиснула рот.
- Ты, кажется, думаешь, Катя, что наш разговор окончен. Напрасно.
Он продолжал улыбаться:
- Даша, оставь нас одних, пожалуйста.
- Нет, я не уйду. - И Даша стала рядом с сестрой.
- Нет, ты уйдешь, если я тебя попрошу.
- Нет, не уйду.
- В таком случае мне придется удалиться из дома.
- Удаляйся, - глядя на него с яростью, ответила Даша.
Николай Иванович побагровел, но сейчас же в глазах мелькнуло прежнее выражение - веселенького сумасшествия.
- Тем лучше, оставайся. Вот в чем дело, Катя... Я сейчас сидел там, где ты меня оставила, и, в сущности говоря, за несколько минут пережил то, что трудно вообще переживаемо... Я пришел к выводу, что мне нужно тебя убить... Да, да...
При этих словах Даша быстро прижалась к сестре, обхватив ее обеими руками. У Екатерины Дмитриевны презрительно задрожали губы:
- У тебя истерика... Тебе нужно принять валерьянку, Николай Иванович...
- Нет, Катя, на этот раз - не истерика...
- Тогда делай то, за чем пришел, - крикнула она, оттолкнув Дашу, и подошла к Николаю Ивановичу вплоть. - Ну, делай. В лицо тебе говорю - я тебя не люблю.
Он попятился, положил на скатерть вытащенный из-за спины маленький, "дамский" револьвер, запустил концы пальцев в рот, укусил их, повернулся и пошел к двери. Катя глядела ему вслед. Не оборачиваясь, он проговорил:
- Мне больно... Мне больно...
Тогда она кинулась к нему, схватила его за плечи, повернула к себе его лицо:
- Врешь... Ведь врешь... Ведь ты и сейчас врешь...
Но он замотал головой и ушел. Екатерина Дмитриевна присела у стола:
- Вот, Дашенька, - сцена из третьего акта, с выстрелом. Я уеду от него.
- Катюша... Господь с тобой.
- Уйду, не хочу так жить. Через пять лет стану старая, будет уже поздно. Не могу больше жить так... Гадость, гадость!
Она закрыла лицо руками, опустила его в локти на стол. Даша, присев рядом, быстро и осторожно целовала ее в плечо. Екатерина Дмитриевна подняла голову:
- Ты думаешь - мне его не жалко? Мне всегда его жалко. Но ты вот подумай, - пойду сейчас к нему, и будет у нас длиннейший разговор, насквозь фальшивый... Точно бес какой-то всегда между нами кривит, фальшивит. Все равно как играть на расстроенном рояле, так и с Николаем Ивановичем разговаривать... Нет, я уеду... Ах, Дашенька, если бы ты знала, какая у меня тоска!
К концу вечера Екатерина Дмитриевна все же пошла в кабинет.
Разговор с мужем был долгий, говорили оба тихо и горестно, старались быть честными, не щадили друг друга, и все же у обоих осталось такое чувство, что ничего этим разговором не достигнуто, и не понято, и не спаяно.
Николай Иванович, оставшись один, до рассвета сидел у стола и вздыхал. За эти часы, как впоследствии узнала Катя, он продумал и пересмотрел всю свою жизнь. Результатом было огромное письмо жене, которое кончалось так: "Да, Катя, мы все в нравственном тупике. За последние пять лет у меня не было ни одного сильного чувства, ни одного крупного движения. Даже любовь к тебе и женитьба прошли точно впопыхах. Существование - мелкое, полуистерическое; под непрерывным наркозом. Выходов два - или покончить с собой, или разорвать эту лежащую на моих мыслях, на чувствах, на моем сознании душевную пелену. Ни того, ни другого сделать я не в состоянии..."
Семейное несчастье произошло так внезапно и домашний мир развалился до того легко и окончательно, что Даша была оглушена, и думать о себе ей и в голову не приходило; какие уже там девичьи настроения, - чепуха, страшная коза на стене, вроде той, что давным-давно нянька показывала им с Катей.
Несколько раз на дню Даша подходила к Катиной двери и скреблась пальцем. Катя отвечала:
- Дашенька, если можешь, оставь меня одну, пожалуйста.
Николай Иванович в эти дни должен был выступать в суде. Он уезжал рано, завтракал и обедал в ресторане, возвращался ночью. Его речь в защиту жены акцизного чиновника Ладникова, Зои Ивановны, зарезавшей ночью, в постели, на Гороховой улице, своего любовника, сына петербургского домовладельца, студента Шлиппе, потрясла судей и весь зал. Дамы рыдали. Обвиняемая, Зоя Ивановна, билась головой о спинку скамейки и была оправдана.
Николай Иванович, бледный, с провалившимися глазами, был окружен при выходе из суда толпой женщин, которые бросали цветы, взвизгивали и целовали ему руки. Из суда он приехал домой и объяснился с Катей с полной душевной размягченностью.
У Екатерины Дмитриевны оказались сложенными чемоданы. Он по чистой совести посоветовал ей поехать на юг Франции и дал на расходы двенадцать тысяч. Сам же он, тоже во время разговора, решил передать дела помощнику и поехать в Крым - отдохнуть и собраться с мыслями.
В сущности, было неясно и неопределенно - разъезжаются ли они на время или навсегда и кто кого покидает? Эти острые вопросы были старательно заслонены суетой отъезда.
О Даше они забыли. Екатерина Дмитриевна спохватилась только в последнюю минуту, когда, одетая в серый дорожный костюм, в изящной шапочке, под вуалькой, похудевшая, грустная и милая, увидела Дашу в прихожей на сундуке. Даша болтала ногой и ела хлеб с мармеладом, потому что сегодня обед заказать забыли.
- Родной мой, Данюша, - говорила Екатерина Дмитриевна, целуя ее через вуальку, - ты-то как же? Хочешь, поедем со мной.
Но Даша сказала, что останется одна в квартире с Великим Моголом, будет держать экзамены и в конце мая поедет на все лето к отцу. 9
Даша осталась одна в доме. Большие комнаты казались ей теперь неуютными и вещи в них - лишними. Даже кубические картины в гостиной с отъездом хозяев перестали пугать и поблекли. Мертвыми складками висели портьеры. И хотя Великий Могол каждое утро молча, как привидение, бродила по комнатам, отряхивая пыль метелкой из петушиных перьев, все же словно иная, невидимая пыль все гуще покрывала дом.
В комнате сестры можно было, как по книге, прочитать все, чем жила Екатерина Дмитриевна. Вот в углу маленький мольбертик с начатой картиночкой, - девушка в белом венке и с глазами в пол-лица. За этот мольбертик Екатерина Дмитриевна уцепилась было, чтобы как-нибудь вынырнуть из бешеной суеты, но, конечно, не удержалась. Вот старинный рабочий столик, в беспорядке набитый начатыми рукоделиями, пестрыми лоскутками, все не окончено и заброшено, - тоже попытка. Такой же беспорядок в книжном шкафу, - видно, что начали прибирать и бросили. И повсюду брошены, засунуты наполовину разрезанные книги, йоги, популярные лекции по антропософии, стишки, романы. Сколько попыток и бесплодных усилий начать добрую жизнь! На туалетном столе Даша нашла серебряный блокнотик, где было записано: "Рубашек 24, лифчиков 8, лифчиков кружевных 6... Для Керенских билеты на "Дядю Ваню"..." И затем, крупным детским почерком: "Даше купить яблочный торт".
Даша вспомнила - яблочный торт так никогда и не был куплен. Ей до слез стало жалко сестру. Ласковая, добрая, слишком деликатная для этой жизни, она цеплялась за вещи и вещицы, старалась укрепиться, оберечь себя от дробления и разрушения, но нечем и некому было помочь.
Даша вставала рано, садилась за книги и сдавала экзамены, почти все - "отлично". К телефону, без устали звонившему в кабинете, она посылала Великого Могола, которая отвечала неизменно; "Господа уехали, барышня подойти не могут".
Целые вечера Даша играла на рояле. Музыка не возбуждала ее, как прежде, не хотелось чего-то неопределенного и не замирало мечтательное сердце. Теперь, сидя строго и мирно перед тетрадью нот, озаренная с боков двумя свечками, Даша словно очищала себя торжественными звуками, наполнявшими до последних закоулков весь этот пустынный дом.
Иногда среди музыки являлись маленькие враги - непрошеные воспоминания. Даша опускала руки и хмурилась. Тогда в доме становилось так тихо, что было слышно, как потрескивала свеча. Затем Даша шумно вздыхала, и вновь ее руки с силой касались холодных клавиш, а маленькие враги, точно пыль и листья, гонимые ветром, летели из большой комнаты куда-нибудь в темный коридор, за шкафы и картонки... Было навек покончено с той Дашей, которая звонила у подъезда Бессонова и говорила беззащитной Кате злые слова. Ополоумевшая девчонка чуть было не натворила бед. Удивительное дело! Будто один свет в окошке - любовные настроения, и любви-то никакой не было.