- Столько вряд ли дадут.
- За тем вас и посылаю, чтобы дали. Посылаю без оружия, товарищи.
- Оно и ни к чему, - проворчал Латугин.
- Без него бойче будешь доказывать, - сказал Байков, подмигнув. - Не к врагам едем, - к своим.
- И к своим, и к врагам, - сурово сказал Иван Гора.
- Слушай, комиссар, - сказал Задуйвитер, - я не пячусь, заметь это. Но не наше все-таки это дело - в чужие амбары лазить. Противно.
- А ты как думаешь, Латугин?
- Не лезь ты ко мне в душу, Иван... Привезем тебе хлеб и - точка.
- А ты, Байков?
- А я помор, я человек артельный.
- Товарищи, вот для чего я вас позвал. - Иван Гора положил большие руки на стол и стал говорить тихим голосом, как батька с сыновьями. - Хлебная монополия - это становая жила революции. Отмени сейчас монополию, - сколько бы мы пота и крови своей, ни проливали, - хозяином окажется кулак. Не прежний лавочник, с ведерным самоваром, но - подкованный, в семи щелоках вываренный, каленый...
- Да какой - кулак, кулак? - крикнул Задуйвитер. - Растолкуй ты мне. У меня в хозяйстве две коровы. Кто я?
- Не в коровах дело, а - чья будет власть? Деревенский кулачок день и ночь об этом думает. Он и работника отпустил, он и корову зарезал, и землю осенью не пахал, и на митингах кричит, голосует за Советы. Он крепенький, как блоха.
- Хорошо, Иван... Я домой вернулся, купил еще корову или пару волов. Тогда как?
- А ты волей или неволей пошел в Красную Армию?
- Ну, волей, - согласился Задуйвитер.
- Тогда волов не купишь...
- Почему? Не знаю - почему бы мне не купить волов.
- Интерес у тебя должен быть шире, не из-за этих же двух волов ты взял винтовку...
- Да купит он волов, - сказал Латугин, - чего ты его мучаешь. Говори дальше.
Иван Гора качнул головой, усмехаясь:
- Спорить не стану, а хочется в человека верить... Ну, ладно... Какая же задача у этого класса? Задача у кулака - перехватить хлебную торговлю. Революция ему раскрыла глаза, он уж теперь не деревенскую лавчонку, не кабак видит во сне, - видит элеваторы да пароходы. Если он революцию оседлает, поработаешь ты на него, Задуйвитер, до кровавого пота, и твои волы будут его волы. Он и монополию думает повернуть к своей выгоде. Был случай, - приезжаем мы в село с продотрядом; как ни бьемся, - все мимо: вражда, никакие слова не действуют. Ихний кровопивец, Бабулин, - в плохоньком тулупчике, в худых валенках, ласковый, смирный, только все бороденку покусывает... Что, думаю, такое? Мы в амбары к нему, - там ни зерна. Само собой, порыли, - ничего нет. На скотном дворе - паршивенькая лошаденка да две коровьих шкуры под крышей. Что же он сделал? Узнал, сукин кот, о нашем приезде, пошел по мужичкам: "Ах да ах, царские исправники вас так не мучили, как мучает Советская власть. Мне-то, говорит, все равно, я к дочери в город переберусь, дочь моя - за председателем исполкома, а вы - уж не знаю - как этот год переживете. Большевики все берут, и солому у вас с крыш возьмут для Красной Армии... Бог любит милостливых, - идите, братцы, ко мне в амбары, берите хлеб до последнего зерна, живы будем - сосчитаемся..." Расписочки все-таки он с них взял, но - благодетель... Нам он ничего не дал, а зерно свое с мужиков вернет вдвое. Он мал, да он - везде, его много. Справиться с ним нелегко. Он тысячу лет сидит у мужичьего рта, он знает - кого за какую нитку потянуть. Да, ребята, хлебная монополия - капитальное, дальновидное дело. Тяжелое, - правильно. А чего легко-то делается? Целину пахать всегда трудно. Легко только на балалайке играть... Если крестьянин этой большой политики не понимает, - виноват в первую голову ты. Заходишь ты на зажиточный двор, говоришь хозяину: "Отопри амбар". Каждое зерно в нем как слеза. Но каждое зерно - святое, для святого дела.
- А где ключи от сельсовета?
- У председателя же...
- А где председатель?
- Там же гуляет...
Латугин, Банков и Задуйвитер вылезли из тачанки и не знали - что им делать. Человек, у которого они спрашивали, ушел. Они долго глядели, как он колесил по улице, будто земля под ним сама лезла вверх и валилась пропастью. Они сели на крыльцо сельсовета, свернули и закурили. В лицо им дул холодный ветер, гнавший тучи; посыпалась, как из решета, колючая крупа и сразу забила снегом колеи на черной дороге; стало еще скучнее.
- Послушаешь комиссара, аж рука до клинка просится, - сказал Задуйвитер. - А на деле - село как село. Где они, эти враги-то? Видишь ты, как наяривает знатно!
Вдали, дворов через десяток отсюда, виднелась небольшая толпа, - должно быть, те, кого не звали в хату или просто не поместились там. Оттуда доносились широкие, во весь размах разгульных рук, звуки гармонии и топот ног.
- Ты только цыпочки хочешь замочить, а нырять надо до дна, дорогой товарищ, - сказал Латугин. - Революция требует углубления, - об этом говорил комиссар.
- Углублять, углублять! До каких же пор? Разворочаем все, а жить надо, хлеб сеять надо, детей рожать надо. Это когда же?
- А черт его знает - когда, не у меня спрашивай.
Латугин был зол, кусал соломинку. Задуйвитер, наморща лоб, думал, не отрываясь, не сбиваясь, - по-мужицки, - над вчерашними словами комиссара. Байков сказал:
- Так у нас дело не двинется, ребята. Сходить, что ли, за председателем?
Он приподнялся. Латугин - ему:
- Не пойдешь.
- То есть - как это? Почему?
- Не интересно объяснять тебе причину.
Тогда Задуйвитер - решительно:
- Идти, так уж всем вместе. Пошли за председателем.
- Не пойду.
- Должен подчиниться.
- Будет тебе, Латугин, - примирительно сказал Байков, - да мы к столу и не подойдем, да мы и капли не выпьем, мы председателя из сеней вызовем.
Они пошли искать председателя. Степан Петрович Недоешькаши крепился два дня, на третий стал думать, что село от него может оторваться. Он соскоблил грязь с деревяшки, надел черные брюки навыпуск, закрутил усы и важно пошел в обход по селу.
"Ну, слава богу... Степан Петрович, пожалуйте..." Хозяин обнимал его, иной крепко хлопал в руку: "Председателю - первое место!" Сажали его в красный угол. Сваха подносила густо соленой каши на блюдечке, чтобы он откупился, и он откупался рублем (много не давал), принимал полный стаканчик, закусывал вяленой рыбкой. Он ошибся, думая, что на третий день гулянка подходит к концу. На третьи сутки только и началось широкое гулянье, пляски, песни, обниманье, сердечные разговоры, ссоры, миренье.
Ох, и крепок был народ! Чего только не вынесли за эти годы: и царские мобилизации, когда, уже под конец, начали брать пятидесятичетырехлетних, и пахать пришлось одним женщинам; где-нибудь на севере баба и справляется с одноконной сохой, - в этих местах пахали чернозем тяжелым плугом на двух, а то и на трех парах волов; женщины до сих пор вспоминали эту осень. Много народу умерло от испанки. Село горело два раза. Не успели мужчины вернуться с мировой войны, - начались красновские мобилизации, тяжелые поборы и постои казачьих сотен. Казаки - известно - легки на руку. Кажется уж - свой, кум любезный, а сел казак в седло, и он уж - казак не казак, если, проехав по улице, не подденет на пику пробежавшего поросенка. Все это осталось позади. Теперь власть была своя, недоимки похерены, земельки прибавлено, - народ хотел погулять без оглядки.
Степан Петрович, посидев в одном месте ровно столько, чтобы не обидеть хозяев, шел в другую хату, где пировали. Заводил в красном углу разумные речи с тестем и тещей, со свекром и свекровью - о гражданской войне, кипевшей теперь на севере Дона, под Воронежем и Камышином, где Краснов трепал Восьмую и Девятую армии, - "...так что, свекор дорогой, тестюшка дорогой и сваты дорогие, дремать нам нельзя, - как бы не продрематься! - а надо нам помогать Советской власти..." Говорил о домашних делах, и о том, и о сем, и хозяева только дивились, до чего Степану Петровичу все известно: у кого что лежит в амбаре и стоит в хлеву, и у кого что припрятано.
Все труднее становилось ему переползать на деревянной ноге из хаты в хату и опять начинать сначала: здороваться и садиться. В одном месте он вдруг взял у свахи блюдечко с кашей и эту кашу - голую соль - съел, вытащил из кармана солдатской шинелишки скомканные кредитки, - все, что у него осталось, - шваркнул их свахе в руку, вытянул большой стакан самогону и крикнул невесте, третьи сутки танцевавшей в жаркой духоте, в тесноте, кадриль в десять пар: "Степанида, поддай жару!"
В это время ему сказали, что его спрашивают трое красноармейцев. "Зови их сюда!" - "Да мы звали, они не хотят..."
Степан Петрович оперся руками о стол, нагнув голову, постоял некоторое время. Вылез и, расталкивая народ, пошел в сени, где действительно стояли три серьезных человека.
- Что вы за люди? - спросил он твердым голосом.
- Продотряд!..
Латугин ответил угрожающе, ожидая, что председатель, по крайней мере, пошатнется. Но Степан Петрович, - от которого шел такой густой и приятный запах, что Байков даже придвинулся ближе, - нисколько не пошатнулся:
- В самый раз угодили! Давно вас жду... Народ! - заревел Степан Петрович в раскрытую дверь, за которой стоял шум, звон, топотня. - Временно прекратите музыку! - На этот раз его так сильно качнуло, что Байков взял его на буксир. - Товарищи, вы не куда-нибудь приехали, - в спасский сельсовет!! - И, ухватясь за притолоку, он еще решительнее закричал в хату: - Граждане, все на митинг!
Он пошел из сеней на двор, где трое пожилых крестьян, прислонясь к распряженной телеге, пели вразноголос казачью песню, двое, обнявшись, что-то доказывали друг другу, а еще один крутился, никак не находя раскрытых ворот, чтобы уйти домой. И здесь и за воротами, где плясали под гармонию, Степан Петрович повторил, чтобы шли, не мешкая, к сельсовету.
Бешено вонзая деревяшку в мерзлую землю, он говорил на ходу:
- Гульба гульбой, а дело делом... Списки готовы, запасы выяснены... Посылайте телеграмму в Царицын: хлеб сдан полностью. - На уговоры Байкова и Задуйвитра - отложить митинг хотя бы до завтра, когда народ, по крайней мере, вытрезвится, он повторял: - Кто пьян да умен - два угодья в нем. Вы меня не учите. Завтра будет хуже: надо не дать кое-кому опомниться.