- Иррегулярной вспомогательной части, так точно.
- Восстания в тылу у нас поднимаете?
- Согласно приказу генерала Улагая, производим мобилизацию сверхсрочных...
Обоз опять тронулся, и офицер пошел рядом с телегой. Отвечал он с живейшей готовностью, предупредительно, четко. Знал - как покупать себе жизнь, видимо, был матерый контрразведчик. Кое-кто из красноармейцев, чтобы слушать его, зашагал около телеги. Люди начали переглядываться, когда он, отвечая на вопрос, рассказал об отступлении с Донца Девятой красной армии и о том, как в разрыв между Девятой и Восьмой врезался конный корпус генерала Секретева и пошел гулять рейдом по красным тылам.
- Врешь, врешь, этого не было, - неуверенно сказал комроты Мошкин, не глядя на него.
- Никак нет, это есть, - разрешите: при мне сводка верховного командования...
Анисья Назарова слезла с телеги и тоже пошла с кучкой красноармейцев около пленного, Мошкин читал треплющиеся на ветру листочки сводки. Все ждали, что он скажет. Анисья слабой рукой все отстраняла товарищей, чтобы подойти ближе к пленному, - ей говорили: "Ну, чего ты, чего не видала..." Ноги ее были налиты тяжестью, голова болела, глаза будто запорошило сухим песком. Не пробившись, она обогнала товарищей, споткнувшись, схватилась за вожжи и остановила телегу. Никто сразу не понял, что она хочет делать. Вытянув шею, большими - во все потемневшее, истаявшее лицо - бледными глазами глядела на пленного.
- Я знаю этого человека! - сказала Анисья. - Товарищи, этот человек живыми сжег моих детей... Меня бил в смерть... В нашем селе двадцать девять человек запорол до смерти...
Офицер только усмехнулся, пожал плечом. Красноармейцы, сразу придвинувшись, глядели то на него, то на Анисью. Мошкин сказал:
- Хорошо, хорошо, мы разберемся, - поди ляг на телегу, голубка, поди приляг...
Анисья повторяла, будто в забытьи:
- Товарищи, товарищи, его нельзя оставить живого, лучше вырвите мне сердце... Обыщите его... Зовут его Немешаев, он меня помнит... Смотрите, узнал меня! - радостно крикнула она, указывая на него пальцем.
Десятки рук потянулись, разорвали на офицере пропотевший казачий бешмет, разорвали рубаху, вывернули карманы, - и - правильно - нашли воинский билет на имя ротмистра Николая Николаевича Немешаева...
- Ничего не знаю, не понимаю, - угрюмо повторял он, - женщина врет, бредит, у нее сыпняк...
Красноармейцы знали историю Анисьи и молча расступились, когда она, взяв у кого-то винтовку, подошла к Немешаеву, коснулась рукой его плеча, сказала:
- Пойдем.
Он дико оглянулся на серьезные лица красноармейцев, задохнувшись, хотел сказать что-то Мошкину, который отвернулся от него, продолжая читать листочки сводки; вцепился в обочье телеги, будто в этом было спасение. Но его отодрали, пхнули в спину:
- Иди, иди...
Тогда он изумленно пошел в степь, втягивая голову в плечи, ступая, как слепой. Анисья, идя - в десяти шагах - следом, подняла тяжелую винтовку, вжалась плечом в ложе.
- Обернись ко мне.
Немешаев живо обернулся, готовый к прыжку. Анисья выстрелила ему в лицо и, больше не глядя, не оборачиваясь, вернулась к товарищам, глядевшим неподвижно и сурово, как совершается справедливая казнь.
- Чья винтовочка, возьмите, - сказала Анисья и пошла к задней телеге, влезла в нее, легла и потянула на себя попону. 17
Катя поправляла диктант в школьных тетрадках. Эти тетради, нарезанные и сшитые из разных сортов обоев (писали на них только с обратной стороны), были крупным достижением в ее бедной жизни. За ними она самостоятельно ездила в Киев. До народного комиссара дойти было легко. Наркомпрос, узнав, кто она и зачем приехала, взял ее за локти и посадил в кресло; из закопченного чайника, стоявшего на великолепном столе, налил морковного чая и предложил ей с половиной леденца; расхаживая в накинутом на плечи меховом пальто и в валенках по ковру, он развивал головокружительную программу народного просвещения.
- За десять - пятнадцать лет мы будем просвещенной страной. Сокровища мировой культуры мы сделаем достоянием народных масс, - говорил он с фанатической улыбкой, теребя бородку. - Предстоит гигантская работа по ликвидации неграмотности. Этот позор должен быть смыт, - это дело чести каждого интеллигентного человека... Все молодое поколение должно быть охвачено воспитанием от яслей и детских садов до университета... Никто и ничто не помешает нам, большевикам, осуществить на деле то, о чем могли только мечтать лучшие представители нашей интеллигенции...
Наркомпрос обещал Кате десять тысяч тетрадей, учебники, литературу, карандаши и грифельные доски. Она уходила от него по мраморной лестнице, как во сне. Но затем начались затруднения и неувязки. Чем ближе Катя придвигалась к тетрадкам и учебникам, тем дальше - в нереальность - отодвигались они и тем двусмысленнее, ироничнее или угрюмее становились люди, от которых зависело выдать ей по ордеру тетради и учебники. В гостинице, в нетопленном номере, где на кровати не было даже тюфяка и под потолком предсмертным накалом едва дышала электрическая лампочка, Катя предавалась отчаянию, сидя в шубе на егозливом диванчике.
Однажды к ней в номер - без стука - вошел рослый человек в косматой шапке, в перепоясанной куртке и - прямо к делу - спросил басовито:
- Вы все еще здесь? Я ваше дело знаю. Покажите, какие у вас там справочки...
Стоя под красноватой лампочкой, он просматривал документы. Катя доверчиво глядела на его насмешливое, сильное, красивое лицо.
- Сволочи, - сказал он, - саботажники, подлецы... Завтра пораньше приходите ко мне в городской комитет, устроим, чего-нибудь придумаем... Ну, будьте здоровы.
Через этого человека Катя получила со складов обои, карандаши и целиком - реквизированную у одного эстета сахарозаводчика - библиотеку, наполовину на французском языке. Самым утомительным, пожалуй, был обратный путь с этими сокровищами в товарном вагоне, куда на каждой остановке врывались бородатые, страшноглазые мужики с мешками и взбудораженные бабы, раздутые, как коровы, от всякого съестного добра, припрятанного у них под кацавейками и под юбками.
Оказалось, что у Кати есть кое-какая силешка. Не такой уж она беспомощный котенок, - с нежной спинкой и хорошенькими глазками, - мурлыкающий на чужих постелях.
Силешка у нее нашлась в тот вечер неудачного оглашения ее Алексеевой невестой. Катя заглянула тогда в уготованное ей благополучие деревенской лавочницы и попятилась так же, как остановится и с отвращением содрогнется человек, увидев на пути своем вырытую могилу. Могилой представились ей налитые водкой, жадные Алексеевы глаза - хозяина, мужа! В Кате все возмутилось, взбунтовалось, и было это для нее самой неожиданно и радостно, как ощущение сил после долгой болезни. Так же неожиданно она решила бежать в Москву, - когда станет потеплее. У нее нашлась и хитрость, чтобы все это скрыть. Алексей и Матрена только замечали, что она повеселела, - работает и напевает.
Алексей постоянно теперь за обедом, за ужином (в другое время его дома и не видели) подмигивал: "Невестится наша..." Он тоже ходил веселый, - добился решения сельского схода, ломал флигель на княжеской усадьбе и возил лес и кирпичи к себе на участок.
В начале января, когда Красной Армией был взят Киев, через село Владимирское прошла воинская часть, и Алексей на митинге первый кричал за Советы. Но вскоре дела обернулись по-иному.
В селе появился товарищ Яков. Он реквизировал хороший дом у попа, выселив того с попадьей в баньку. Созвал митинг и поставил вопрос так: "Религия - опиум для народа. Кто против закрытия церкви, тот - против Советской власти..." - и тут же, никому не дав слова, проголосовал и церковь опечатал. После этого начал отслаивать батраков, безлошадных бобылей и бобылок - а их было человек сорок на селе - ото всех остальных крестьян. Из этих сорока организовал комитет бедноты. Собирая в поповском доме, говорил с напористой злобой:
- Русский мужик есть темный зверь. Прожил он тысячу лет в навозе, - ничего у него, кроме тупой злобы и жадности, за душой нет и быть не может. Мужику мы не верим и никогда ему не поверим. Мы щадим его, покуда он наш попутчик, но скоро щадить перестанем. - Вы - деревенский пролетариат - должны крепко взять власть, должны помочь нам подломать крылья мужика.
Яков напугал все село, даже и членов комитета. На деревне известно каждое сказанное слово, и пошел шепот по дворам:
"Зачем он так говорит? Какие же мы звери? Кажется, русские, у себя на родине живем, - и вдруг нам верить нельзя... Да как это так - огулом всем крылья ломать? Ломай Алешке Красильникову, - он бандит... Ломай Кондратенкову, Ничипорову, - известные кровопийцы, правильно... А мне за мою соленую рубашку ломать крылья? Э, нет, тут чего-то не так, ошибка..." А другие говорили: "Батюшки, вот она какая, Советская-то власть!.."
Когда Яков выходил со двора по какому-нибудь своему недоброму делу, неумытый, давно не бритый, в драной солдатской шинельке и в картузе с оторванным козырьком, - но, между прочим, в добрых сапогах да, говорят, и под шинелишкой одетый хорошо, - изо всех окошек следили за ним, - мужики качали головами в большом смущении, ждали: что будет дальше?
В марте, когда вот-вот только начали вывозить навоз в поле, Яков созвал общее собрание и, опять грозя обвинением в контрреволюции, потребовал поголовной переписи всех лошадей, реквизиции лошадиных излишков и немедленного создания в княжеской усадьбе коммунального хозяйства... Сорвал возку навоза и весеннюю пахоту, неумытый черт!
Вскоре за этим в село приехал продотряд. Сразу стало известно, что Яков представил им такие списки хлебных излишков, что продотрядчики, говорят, руками развели. Яков сам с понятыми пошел по дворам, отмечая мелом на воротах - сколько здесь брать зерна...
"Да сроду я этих пудов-то и в глаза не видал!" - кричал мужик, пытаясь стереть рукавом написанное. Яков говорил продотрядчикам: "Ройте у него в подполье..." Мужику страшно было перед Яковом креститься, - со слезами драл полушубок на себе: "Да нет же там, ей-богу..." Яков приказывал: "Ломай у него печь, под печью спрятано..."