Его стараниями начисто подмели село, вывезли даже семенную пшеницу. Алексея Красильникова он вызвал отдельно к себе в комитет, запер дверь, на которой был приколочен гвоздиками портрет председателя Высшего военного совета республики, на стол около себя положил револьвер и с насмешкой оглядывал хмурого Алексея.
- Ну, как же мы будем разговаривать? Хлеб есть?
- Откуда у меня хлеб? Осень - не пахал, не сеял.
- А куда лошадей угнал?
- По хуторам рассовал, по знакомцам.
- Деньги где спрятаны?
- Какие деньги?
- Награбленные.
Алексей сидел, опустив голову, - только пальцы у него на правой руке разжимались и сжимались, отпускали и брали.
- Некрасиво будто получается, - сказал он, - ну, налог, понятно, - налог... А это что же: хватай за горло, скидавай рубашку...
- В Чека придется отправить...
- Да я не отказываюсь, надо так надо, деньги принесу.
Алексей дома прямо кинулся в подполье и начал выволакивать оттуда дорожные сумы, мешки и свертки с мануфактурой. В одной суме были у него николаевские и донские деньги, - эти он рассовал по карманам и за пазуху. Другую суму, набитую керенками, - дрянью, ничего не стоящей, - дал Матрене:
- Отнеси в комитет, скажешь - других у нас не было. Они не поверят, придут сюда половицы поднимать, так ты не противься. Часы и цепочки брось в колодезь. Мануфактуру положи в тачанку, припороши сеном, ночью возьми у деда Афанасия лошадь, отвезешь на Дементьев хутор, я там буду ждать.
- Алексей, ты куда собрался?
- Не знаю. Скоро не вернусь - тогда по-другому обо мне услышите.
Матрена опустила на брови вязаный платок, концами его прикрыла суму с керенками и пошла в комитет. Алексей накинул крюк на дверь и повернулся к Кате, стоявшей у печи. Глаза у него были весело-злые, ноздри раздуты.
- Одевайтесь теплее, Екатерина Дмитриевна... Шубку меховую да чулочки шерстяные. Да вниз - теплое... Да быстренько, времени у нас в обрез...
Он глядел на Катю, расширяя глаза, вокруг зрачков его точно вспыхивали искорки, жесткие русые усы вздрагивали над открытыми зубами. Катя ответила:
- Я с вами никуда не поеду...
- Это ваш ответ? Другого ответа нет?
- Я не поеду.
Алексей придвинулся, раздутые ноздри его побелели.
- Одну тебя не оставлю, не надейся... Не для этого сладко кормлена, сучка, чтобы тебя другой покрывал... Барынька сахарная... Я еще до твоей кожи не добрался, застонешь, животная, как выверну руки, ноги...
Он взял Катю налитыми железными руками и захрипел, - она уперлась ему локтем в кадык, - в два шага донес до кровати. Катя вся собралась, с силой, непонятно откуда взявшейся, вывертывалась: "Не хочу, не хочу, зверь, зверь..." Вскакивала, и он опять ее ломал. Алексею было тяжело и жарко в полушубке, набитом деньгами. Он вслепую стал бить Катю. Она прятала голову, повторяла с дикой ненавистью сквозь стиснутые зубы: "Убей, убей, зверь, зверь..."
Крючок на двери прыгал, Матрена кричала из сеней: "Отвори, Алексей!.." Он отступил от кровати, схватил себя за лицо. Она сильнее стучала, он отворил. Матрена, - войдя:
- Дурак, уходи скорее. Сюда собираются...
Минуту Алексей глядел на нее, - понял, лицо стало осмысленнее. Захватил в охапку свертки мануфактуры, мешки и вышел. На единственном, оставленном при хозяйстве коне он уехал со двора задами через перелазы в плетнях, рысцой спустился к речке и уже на той стороне поскакал и скрылся за перелеском.
Немного позже Матрена достала из сундука юбку и кофту и бросила их на кровать, где, вся ободранная, лежала Катя.
- Оденься, уйди куда-нибудь, стыдно глядеть на тебя.
Яков с понятыми обыскал Алексеев дом от подполья до чердака, но того, что было припрятано в тачанке, не нашли. Матрена ночью привела лошадь и уехала на хутор. Всю ночь Катя, не снимая шубы, сидела в темной, настуженной хате, ожидая рассвета. Нужно было очень спокойно все обдумать. Как только рассветет, - уйти. Куда? Положив локти на стол, она стискивала голову и начинала всхлипывать. Шла к двери, где стояло ведро, и пила из ковшика. Конечно - в Москву. Но кто там остался из старых знакомых? Все, все растеряно... Тут же у стола она уснула, а когда сильно вздрогнула и проснулась, - было уже светло. Матрена еще не возвращалась. Катя поправила на голове платок, взглянула о зеркальце на стене, - ужасно! И пошла в комитет.
Она долго дожидалась на черном крыльце, когда в поповском доме проснутся. Наконец вышел Яков с помойным ведром, выплеснул его на кучу грязного снега и сказал Кате:
- А я собрался посылать за вами... Пойдемте...
Он повел Катю в дом, предложил Кате сесть и некоторое время рылся в ящике стола.
- Вашего мужа, или как он там вам приходится, мы расстреляем.
- Он мне не муж, никто, - быстро ответила Катя. - Я прошу только - дайте мне возможность уехать отсюда. Я хочу в Москву...
- "Я хочу в Москву", - насмешливо повторил Яков. - А я хочу спасти вас от расстрела.
Катя просидела у него до вечера, - рассказала все про себя, про свои отношения с Алексеем. Время от времени Яков уходил надолго, - возвращаясь, разваливался, закуривал.
- По инструкции Наркомпроса, - сказал он, - в селе нужно восстановить школу. Не очень-то вы подходите, но на худой конец - попробуем... Вторая ваша обязанность - сообщать мне все, что делается на селе. О подробностях этой корреспонденции условимся после. Предупреждаю: если начнете болтать об этом, - будете наказаны жестоко. О Москве покуда советую забыть.
Так, неожиданно. Катя стала учительницей. Ей отвели маленькую пустую хатенку около школы. Бывший здесь старичок учитель умер еще в ноябре от воспаления легких; петлюровцы, занимавшие одно время школу под воинскую часть, спалили на цигарки все книжки и тетради, даже географическую карту. Катя не знала, с чего и начать, - и пошла за советом к Якову. Но его на селе уже не было. Внезапно, так же, как тогда появился, он уехал, получив какую-то телеграмму с нарочным, - успел сказать только деду Афанасию, который околачивался теперь около комитета бедноты, боясь утратить свое влияние:
- Передай товарищам, - поблажек мужичкам, - ни-ни, никаких. Вернусь, - проверю...
С отъездом Якова на селе стало тихо. Мужички, приходя к поповскому дому посидеть на крылечке, говорили комитетчикам:
- Натворили вы делов, товарищи, как уж будете отвечать?.. Ай, ай...
Комитетчики и сами понимали, что - ай, ай, и на селе тихо только снаружи. Яков не возвращался. Прошел слух про Алексея Красильникова, будто он собрал в уезде отряд и перекинулся к атаману Григорьеву. А скоро все село заговорило про этого Григорьева, который выпустил универсал и пошел громить советские города. Опять стали ждать перемен.
В сельсовете Кате обещали кое-чем помочь: поправить печи, вставить стекла. Катя сама вымыла в школе полы и окна, расставила покалеченные парты. Она была добросовестная женщина и по вечерам одна у себя в хатенке плакала, потому что ей было стыдно обманывать детей. Чему она могла научить их - без книг, без тетрадей? Какие могла преподать правила, когда всю себя считала неправильной... И вот, рано утром, около школы раздались веселые голоса мальчиков и девочек. Ей пришлось собрать все самообладание. Волосы она гладко зачесала и завязала тугим узлом, руки чисто-чисто вымыла. Отворила школьную дверь, улыбнулась и сказала маленьким, задравшим к ней курносые носишки мальчикам и девочкам:
- Здравствуйте, дети...
- Здравствуйте, Екатерина Дмитриевна... - закричали они так чисто, звонко, весело, что у нее вдруг стало молодо на сердце. Она рассадила детей по партам, взошла на кафедру, подняла указательный палец и сказала:
- Дети, пока у нас нет книжек и тетрадей и чем писать, я буду вам рассказывать, а вы, если чего не поймете, то переспрашивайте... Сегодня мы начнем с Рюрика, Синеуса и Трувора...
Хозяйство у Кати было совсем бедное. С Алексеева двора она ничего не захотела брать, да и тяжело ей было встречаться с осунувшейся, мрачной Матреной. В Катиной хатенке лежал веник у порога, на шестке - два глиняных горшка да в сенях старая деревянная бадейка с водой. Утехой был маленький садик, обнесенный плетнем, - две черешни, яблоня, крыжовник. За плетнем начиналось поле.
Когда зацвели вишни, Катя почувствовала, что ей будто семнадцать лет.
В садике она обычно готовилась к урокам, читала французские романы из библиотеки сахарозаводчика и часто вспоминала Париж в голубой дымке прошлых лет. Тогда - в четырнадцатом году - она жила в предместье Парижа, в полумансардной квартирке с балконом, повисшим над тихой узенькой улицей, над крышей небольшого дома, в котором некогда жил Бальзак. Окна его кабинета выходили не на улицу, а в сады, спускающиеся к Сене. В его время здесь была глушь. Когда со стороны улицы появлялись кредиторы, он потихоньку удирал от них через сады на Сену. Теперь сады принадлежали какой-то богатой американке, и там по вечерам, когда Катя выходила на балкон, кричали павлины резкими весенними голосами, и Кате, приехавшей в Париж после разрыва с мужем, - в тоске, в одиночестве, - казалось, что жизнь уже кончена.
Дети полюбили Катю, на уроках очень внимательно слушали ее рассказы из русской истории, похожие на сказки. Конечно, задачи по арифметике, таблица умножения и диктанты были более трудным делом для детей и для самой Кати, но общими усилиями справлялись. На селе теперь к ней относились гораздо лучше, - все знали о том, как Алексей едва не убил ее. Женщины приносили кто молочка, кто яичек, кто хлеба. Что принесут, то Катя и ела.
Сидя под старой, покрытой лишаями яблоней, Катя правила тетрадки. За низеньким, тоже ветхим, плетнем давно уже хныкал маленький мальчик.
- Тетя Катя, я больше не буду.
- Нет, Иван Гавриков, я на тебя сердита, и я с тобой два дня не разговариваю.
Иван Гавриков - с голубыми, невинными глазами - был невероятный шалун. На уроках он тянул девочек за косицы; когда ему за это выговаривали, он будто бы засыпал и сваливался под парту, - нельзя даже описать всех его шалостей.