Не далее, как вчера, в день воскресный, утречком занимался я приведением в порядок туалетов Дарьи Дмитриевны. В Костроме я один, кажется, владею большой шпулькой ниток - факт немаловажный, к нам даже паломничают: пуговицу пришить к штанам или заплаточку там... Не стесняясь, беру за это разной снедью. Сижу на крылечке, развернул пальтецо Дарьи Дмитриевны: подкладка на нем, как вы, наверно, помните, фланелевая, шотландская, в клетку. Вот, думаю, если подкладку снять и сделать из нее прелестную юбочку? Старая-то у нее - как решето... А на подкладку загнать что-нибудь поплоше. И так меня одолела эта мысль, - спрашиваю Анисью Константиновну, она тоже: "Юбка будет хороша, порите..." Начал я пороть подкладку, - оттуда посыпались бриллианты, большой цены, тридцать четыре камушка... Вот вам и бред наяву! В тот же день показываю камушки Дарье Дмитриевне. И вдруг вижу, - вспомнила! В глазах у нее - мольба и ужас, и губами что-то хочет выразить... Говорить-то разучилась... Я наклоняюсь к ее бледным губкам, и пролепетала она первое слово за время болезни: "Выбросить, выбросить..."
Иван Ильич, без вас ничего не смею. Не знаю - откуда у нее это сокровище и почему оно ей так отвратно, не знаю, как поступить, - держать дома боюсь и выбросить считаю неразумным. Дарье Дмитриевне побожился, что, взяв лодку, уплыл на середину Волги и бросил туда камушки. Она сразу успокоилась, глазки ее просияли, как будто что-то наконец от себя оторвала прилипшее...
Извините Иван Ильич, что так обо всем пишу подробно, но есмь многословен и болтлив. Исхитритесь - известите нас о вашем здоровье и о том - зимовать ли нам здесь, в Костроме, или подаваться в Москву?.. За всем тем остаюсь преданный до гроба вам и Дарье Дмитриевне Кузьма Нефедов..."
- Я взял с собой почту, - сказал Сапожков, влезая в плетеный тарантас и усаживаясь в сене рядом с Телегиным. - Поздравляю, Иван.
- Грустно это все, Сергей Сергеевич. По своей-то воле я бы так уж и остался командиром наших качалинцев. Новые люди, новые заботы, - не по мне это все.
- Чего стариком-то прикидываешься?
- Да пройдет, - устал немножко...
Лошади шли рысцой по проселочной дороге, плетушку встряхивало, налево темнел дубовый лес, направо на жнивье едва различались в сумерках кучки снопов, уложенные крестами. Пахло пшеничной соломой. Высыпали августовские звезды.
- А кто у тебя в бригаде будет начальником штаба?
- Назначат кого-нибудь.
Дорога свернула ближе к лесу, откуда слабо потянуло сыростью. Лошади начали пофыркивать.
- Мне писем нет, конечно? - спросил Телегин.
- Ой, прости, Иван, тебе письмо.
Иван Ильич сидел - согнувшись, усталый, задремывающий, - вдруг вскинулся:
- Как же ты, ах, Сергей Сергеевич! Где оно?
Сапожков долго рылся в сумке. Остановили лошадей и чиркали спичками, которые шипели и отскакивали. Телегин взял письмо, - оно было от Кузьмы Кузьмича, - и вертел его в пальцах.
- Толстое какое, сколько написал-то, - шепотом сказал Сапожков.
- А что? - так же шепотом спросил Телегин. - Это плохо?
Он выскочил из тарантаса и пошел к лесной опушке. Там торопливо начал ломать сучья, зажег спичку и дул на веточки.
- Да ты возьми сноп, он сразу займется. - Сапожков бегом принес ему пшеничный сноп и отошел. Солома сразу запылала. Телегин опустился на корточки, читая письмо. Сапожков видел, как он прочел, рукавом вытер глаза и опять начал читать. Значит, дело ясное. Сергей Сергеевич шмыгнул носом, влез в тарантас и закурил. Сидевший на козлах старик, которому хотелось поскорее вернуться домой, сказал:
- Как бы на поезд не опоздать, тут дальше дорога, - один песок, да еще броду искать... Проканителимся...
Сапожков не стал глядеть на Телегина, когда тот подошел к плетушке, тяжело перегнув ее, влез и опустился в сено. Лошади тронули рысцой. На расстоянии трех миллионов световых лет над головой Сапожкова протянулся раздваивающейся туманностью Млечный Путь. Поскрипывало вихляющееся заднее колесо у плетушки, но старик на козлах не обращал на это внимания, - сломается так сломается, чего же тут поделаешь...
Телегин сказал придушенным голосом:
- Какая сила духа у нее. Вечная борьба за обновление, за чистоту, совершенство... Просто я потрясен...
- Да жива она?
- Ну, а как ты думаешь! В Костроме и поправляется...
Сергей Сергеевич живо обернулся к нему, и оба засмеялись. Сапожков толкнул его кулаком, и Телегин толкнул его. Потом он подробно рассказал содержание письма, опустив только случай с бриллиантами. Это были те самые драгоценности, о которых она прошлым летом писала отцу, так обнаженно борясь за жизнь и вместе уничтожая себя. Видимо, тогда же, в дни ее смятения, Даша зашила камушки в пальто. И она ни разу не упомянула о них Ивану Ильичу. Очевидно, забыла - это так на нее похоже, - забыла и вспомнила только в бреду. И - "выбросить, выбросить", - у Ивана Ильича схватывало горло восторженным волнением... Конечно, во всей этой истории много было темного, но он никогда и не пытался до конца понимать Дашу.
- Мне одно ясно, Сергей Сергеевич, заслужить любовь женщины, скажем, такой, как Даша, - это большой выигрыш в жизни.
- Да, тебе здорово повезло, я всегда это говорил.
- Ох, как надо постоянно быть на высоте, Сергей Сергеевич! А ведь - срываешься... Ты ведь тоже, наверно, срываешься?
- У меня - совсем другое...
- Неужели у тебя нет вечной тоски - найти такую женщину, как моя Даша?
- Женщины как-то не играют такой роли в моей жизни... Я к этим вещам отношусь гораздо проще... Без хлопот...
- Поехал! Знаю я тебя... Сергей Сергеевич, жизнь у нас приподнятая: победа или смерть, - к этому все сведено. И - живем! И еще как живем с этим! В отношениях с женщиной всякие мелочи должны быть устранены... Любовь надо беречь. Всегда будь начеку! Пробовал ты заглядеться в любимые глаза? Это чудо жизни...
Сергей Сергеевич не ответил, понемногу фуражка его совсем съехала на затылок, - он опять глядел на Млечный Путь.
- В той стороне где-то есть провал во вселенной, - сказал он, - беззвездное, черное место в виде очертания лошадиной головы... На фотографии это очень страшно. Настанет время, когда мы поймем, - совершенно просто и очевидно, - что ужаса непомерного пространства нет. Каждый атом нашего тела - та же непомерная звездная система. И в ту и в другую сторону - бесконечность. И мы сами - бесконечны, и все в нас бесконечно. И воюем мы с тобой за бесконечность против конечного...
Впереди показались неясные очертания огромных деревьев, но оказалось, что это невысокие прибрежные кусты. Запахло речной сыростью. Плетушка спускалась под гору. Лошади, сторожась, громко зафыркали и зашлепали по мелкой воде.
- Как бы нам в яму не угодить, - сказал старик. Но речку проехали благополучно. На той стороне он легко, как молодой, соскочил с козел и побежал сбоку плетушки, дергая вожжами и покрикивая. Лошади вынесли по песку на подъем и остановились, тяжело дыша. Старик взобрался на козлы. Отсюда до станции было уже недалече. Он обернулся:
- Не выйдет у него ничего из этих делов, только зря народ бьют. На деревне у нас так говорят: землю назад все равно не отдадим, силой с нами не справишься, сегодня не девятьсот шестой год, мужик окреп, ничего не боится. В Колокольцевке, - он указал в темноту кнутовищем, - с аэроплана бросили листок, мужики прочли, - значит, он предлагает выкупать землицу. Вот куда повернул, - уж не надеется, что мы даром отдадим... Ничего, мы подождем, как он прикатился, так и укатите"... Ах, Деникин, Деникин!
Утром Телегин и Сапожков приехали в штаб Южного фронта, в Козлов, в яблочное царство. Вот уж - матушка-Россия! Домишки с линялыми крышами, герани в маленьких окошках, да пролетающий клуб пыли вслед за драной извозчичьей пролеткой по горбатой булыжной мостовой мимо унылых телеграфных столбов с обрывками бумажных змеев на проволоках, да кирпичная лавка с навесом и - крест-накрест - досками заколоченной дверью, да босая девочка испуганно перебегает дорогу, таща кривоногого, переваливающегося братишку, да неубранный щебень разрушенной часовни около общественного водопоя на грязной площади, где раньше был базар, а теперь - пусто. За ветхими и наполовину разобранными заборами - тяжелые от румяных и зелено-восковых плодов яблони. И над садами, и над крышами летает веселая стая скворцов, враз показывая изнанку крыльев.
Здесь, кажется, так бы и прожил в безвременье обыватель еще тысячу лет, кабы вот не такая оказия - революция. А впрочем, и терять-то здесь ничего не жалко, - жизнь копеечная. Только что спали много.
- И ведь подумай, - говорил Сапожков, трясясь рядом с Телегиным в извозчичьей пролетке, - за морем секунды переводят на деньги, человека штампуют под чудовищным прессом, чтоб был пригоден для производства, как в бреду, у них валятся из фабрик товары, товары, - десять миллионов человек пришлось убить, чтобы на короткое время расторговаться. Цивилизация! А тут бумажные змеи на проволоках висят... Вон, гляди, дядька в окошке чешет спросонок всклокоченную башку... И прямо отсюда перемахиваем в неведомое, - строить всечеловеческую мечту... Вот, Россия-матушка!.. Весело жить, Ванька... Яблоками здорово пахнет, почти что как молодой бабенкой... Дожить бы! Чувствую - напишу я книжку...
Извозчик подвез их к штабу фронта, откуда изо всех раскрытых окон неслась трескотня пишущих машинок.
Дожидаясь приема, Телегин и Сапожков тут же узнали все военные новости. Общая картина была такова: вооруженные силы главнокомандующего Деникина, после короткой заминки, продолжают наступление на Москву тремя группами. Отрезая от центральной России хлебные края - Заволжье и Сибирь, - вдоль Волги движется Северокавказская армия генерала Врангеля (от которой в июле месяце Десятой армии удалось оторваться, пожертвовав Камышином); походный атаман Сидорин с донской армией, восстановленной новым донским атаманом Богаевским, - ставленником Деникина, - жмет в направлении на Воронеж, имея во главе два ударных конных корпуса - Мамонтова и Шкуро; Добровольческая армия под командой Май-Маевского, талантливого, но всегда пьяного генерала, развивает наступление широким фронтом, одновременно очищая Украину от красных войск и партизанских отрядов и нацеливаясь своим кулаком, - гвардейским корпусом генерала Кутепова, на Орел - Тулу - Москву.