На углу Большого проспекта вагон остановился. Пассажиры зашевелились, стали оглядываться, несколько человек спрыгнуло с площадки. Вагоновожатый снял ключ, сунул его за пазуху синего тулупа и, приоткрыв переднюю дверцу, сказал со злой тревогою:
- Дальше вагон не пойдет.
На Каменноостровском и по всему Большому проспекту, куда хватал только глаз, стояли трамвайные вагоны. На тротуарах было черно, - шевелился народ. Иногда с грохотом опускалась железная ставня на магазинном окне. Падал мокрый снежок.
На крыше одного вагона появился человек в длинном расстегнутом пальто, сорвал шапку и, видимо, что-то закричал. По толпе прошел вздох - о-о-о-о-о... Человек начал привязывать веревку к крыше трамвая; опять выпрямился и опять сорвал шапку. О-о-о-о! - прокатилось по толпе. Человек прыгнул на мостовую. Толпа отхлынула, и тогда стало видно, как плотная кучка людей, разъезжаясь по желто-грязному снегу, тянет за веревку, привязанную к трамваю. Вагон начал крениться. Толпа отодвинулась, засвистали мальчишки. Но вагон покачался и стал на место, слышно было, как стукнули колеса. Тогда к кучке тянущих побежали со всех сторон люди, озабоченно и молча стали хвататься за веревку. Вагон опять накренился и вдруг рухнул, - зазвенели стекла. Толпа, продолжая молчать, двинулась к опрокинутому вагону.
- Пошла писать губерния! - проговорил сзади Ивана Ильича тот самый чиновник с желтым подтечным лицом. И сейчас же несколько нестройных голосов затянуло:
Вы жертвою пали в борьбе роковой...
По пути к Невскому Иван Ильич видел те же недоумевающие взгляды, встревоженные лица. Повсюду, как маленькие водовороты, вокруг вестников новостей собирались жадные слушатели. В подъездах стояли раскормленные швейцары, высовывала нос горничная, оглядывая улицу. Какой-то господин с портфелем, с холеной бородой, в расстегнутой хорьковой шубе, спрашивал у дворника:
- Скажите, мой дорогой, что там за толпа? Что там, собственно, происходит?
- Хлеба требуют, бунтуют, барин.
- Ага!
На перекрестке стояла бледная дама, держа на руке склерозную собачку с висящим дрожащим задом, у всех проходящих дама спрашивала:
- Что там за толпа?.. Чего они хотят?
- Революцией пахнет, сударыня, - проходя, уже весело воскликнул господин в хорьковой шубе.
Вдоль тротуара, шибко размахивая полами полушубка, шел рабочий, нездоровое лицо его подергивалось.
- Товарищи, - вдруг, обернувшись, крикнул он надорванным, плачущим голосом, - долго будут кровь нашу пить?..
Вот толстощекий офицер-мальчик остановил извозчика и, придерживаясь за его кушак, глядел на волнующиеся кучки народа, точно на затмение солнца.
- Погляди, погляди! - рыданул, проходя мимо него, рабочий.
Толпа увеличивалась, занимала теперь всю улицу, тревожно гудела и двинулась по направлению к мосту. В трех местах выкинули белые флажки. Прохожие, как щепки по пути, увлекались этим потоком. Иван Ильич перешел вместе с толпою мост. По туманному, снежному и рябому от следов Марсову полю проскакало несколько всадников. Увидев толпу, они повернули лошадей и шагом приблизились. Один из них, румяный полковник с раздвоенной бородкой, смеясь, взял под козырек. В толпе грузно и уныло запели. Из мглы Летнего сада, с темных голых ветвей, поднялись взъерошенные вороны, испугавшие некогда убийц императора Павла.
Иван Ильич шел впереди; горло его было стиснуто спазмой. Он прокашливался, но снова и снова поднималось в нем волнение. Дойдя до Инженерного замка, он свернул налево и пошел по Литейному.
На Литейный проспект с Петербургской стороны вливалась вторая толпа, далеко растянувшись по мосту. По пути ее все ворота были набиты любопытными, во всех окнах - возбужденные лица.
Иван Ильич остановился у ворот рядом со старым чиновником, у которого тряслись собачьи щеки. Направо, вдалеке, поперек улицы стояла цепь солдат, неподвижно опираясь на ружья.
Толпа подходила, ход ее замедлялся. В глубину полетели испуганные голоса:
- Стойте, стойте!..
И сейчас же начался вой тысячи высоких женских голосов:
- Хлеба, хлеба, хлеба!..
- Нельзя допускать, - проговорил чиновник и строго, поверх очков, взглянул на Ивана Ильича. В это время из ворот вышли два рослых дворника и плечами налегли на любопытных. Чиновник затряс щеками, какая-то барышня в пенсне воскликнула: "Не смеешь, дурак!" Но ворота закрыли. По всей улице начали закрывать подъезды и ворота.
- Не надо, не надо! - раздавались испуганные голоса.
Воющая толпа надвигалась. Впереди нее выскочил юноша с краснощеким, взволнованным лицом, в широкополой шляпе.
- Знамя вперед, знамя вперед! - пошли голоса.
В это же время перед цепью солдат появился рослый, тонкий в талии, офицер в заломленной папахе. Придерживая у бедра кобуру, он кричал, и можно было разобрать:
- Дан приказ стрелять... Не хочу кровопролития... Разойдитесь!..
- Хлеба, хлеба, хлеба! - дико завыли голоса... И толпа двигалась на солдат... Мимо Ивана Ильича начали протискиваться люди с обезумевшими глазами... - Хлеба!.. Долой!.. Сволочи!.. - Один упал и, задирая сморщенное лицо, вскрикивал без памяти: - Ненавижу... ненавижу!
Вдруг точно рванули коленкор вдоль улицы. Сразу все стихло. Какой-то гимназист обхватил фуражку и нырнул в толпу... Чиновник поднял узловатую руку для крестного знамения. Залп дан был в воздух, второго залпа не последовало, но толпа отступила, частью рассеялась, часть ее с флагом двинулась к Знаменской площади. На желтом снегу улицы остались шапки и калоши. Выйдя на Невский, Иван Ильич опять услышал гул множества голосов. Это двигалась третья толпа, перешедшая Неву с Васильевского острова. Тротуары были полны нарядных женщин, военных, студентов, незнакомцев иностранного вида. Столбом стоял английский офицер с розово-детским лицом. К стеклам магазинных дверей липли напудренные, с черными бантами, продавщицы. А посреди улицы, удаляясь в туманную ее ширину, шла злая толпа работниц и рабочих, завывая:
- Хлеба, хлеба, хлеба!..
Сбоку тротуара извозчик, боком навалившись на передок саней, весело говорил багровой, испуганной барыне:
- Куда же я, сами посудите, поеду, - муху здесь не пропускают.
- Поезжай, дурак, не смей со мной разговаривать!..
- Нет, нынче я уж не дурак... Слезайте с саней...
Прохожие на тротуаре толкались, просовывали головы, слушали, спрашивали взволнованно:
- Сто человек убито на Литейном?..
- Врут... Женщину беременную застрелили и старика...
- Господи, старика-то за что же?
- Протопопов всем распоряжается. А он, изволите видеть, сумасшедший...
- Господа, новость... Невероятно! Всеобщая забастовка!
- Как - и вода и электричество?..
- Вот бы дал бог наконец...
- Молодцы рабочие!..
- Не радуйтесь, - задавят...
- Смотрите - вас бы раньше не задавили, с вашим выражением лица...
Иван Ильич, досадуя, что потерял много времени, пошел по нужным ему адресам, но никого не застал дома и, рассерженный, снова побрел по Невскому.
По улице опять катили санки, дворники вышли сгребать снег, на перекрестке появился великий человек в черной шинели и поднимал над возбужденными головами, над растрепанными мыслями обывателей магический жезл порядка - белую дубинку. Перебегающий улицу злорадный прохожий, оборачиваясь на городового, думал: "Погоди, голубчик, дай срок". Но никому и в голову не могло войти, что срок уже настал, и этот колоннообразный усач с дубинкой был уже не более как призрак, и что назавтра он исчезнет с перекрестка, из бытия, из памяти...
- Телегин, Телегин! Остановись, глухой тетерев!..
К Ивану Ильичу подбежал инженер Струков в картузе на затылке, с яростно веселыми глазами.
- Куда идешь? Зайдем-ка в кофейню...
Он подхватил Телегина под руку и втащил в кофейню. Здесь от сигарного дыма ело глаза. Люди в котелках, в котиковых шапках, в раскинутых шубах спорили, кричали, вскакивали. Струков протолкался к окну и сел за столик напротив Ивана Ильича.
- Рубль падает! - воскликнул он, хватаясь обеими руками за столик. - Бумаги все летят к черту. Вот где сила!.. Рассказывай, что видел...
- Был на Литейном, там стреляли, но, кажется, в воздух...
- Что же на все это скажешь?
- Не знаю. По-моему, правительство серьезно теперь должно взяться за подвозку продовольствия.
- Поздно! - закричал Струков, ударяя по стеклянной доске столика. - Поздно!.. Мы сами свои собственные кишки сожрали... Войне конец, баста!.. Знаешь, что на заводах кричат? Созыв Совета рабочих депутатов - вот что они кричат. И никому, кроме Советов, не верить!
- Что ты говоришь?
- Это самый настоящий конец, голубчик! Самодержавие лопнуло... Протри глаза... Это и не бунт... Это даже не революция... Это начало хаоса... Хаосище... - На лбу Струкова, поперек, под каплями пота, надулась жила. - Через три дня - ни государства, ни армии, ни губернаторов, ни городовых... Сто восемьдесят миллионов косматых людей. А ты понимаешь, - что такое косматый человек? Тигры и носороги - детские игрушки. Клеточка распавшегося организма - вот что такое косматый человек. Это очень страшно. Это - когда в капле воды инфузории грызут инфузорий.
- А ну тебя к черту, - сказал Телегин, - ничего такого нет и не будет. Ну да, - революция. Так ведь и слава богу.
- Нет! То, что ты видел сегодня, - не революция. Это распадение материи. Революция придет еще, придет... Да мы-то ее с тобой не увидим.
- А может быть, и так, - сказал Иван Ильич, вставая, - Васька Рублев - вот это революция... А ты, Струков, нет. Уж очень ты шумишь, заумно разговариваешь...
Иван Ильич вернулся домой рано и сейчас же лег спать. Но забылся сном лишь на минуту, - вздохнул, тяжело повернулся на бок, открыл глаза. Пахло кожей чемодана, стоявшего раскрытым на стуле. В этом чемодане, купленном в Стокгольме, лежал чудесной кожи серебряный несессер - подарок для Даши. Иван Ильич чувствовал к нему нежность и каждый день разворачивал его из шелковистой бумаги и рассматривал. Он даже ясно представлял себе купе вагона с длинным, как в нерусских поездах, окном и на койке - Дашу в дорожном платье; на коленях у нее эта пахнущая духами и кожей вещица - знак беззаботных, чудесных странствий.