Игумен огляделся, припер дверь кельи и тихо проговорил:
-- На Яике объявился не прост человек, а именующий себя высокою персоною... По уметам казачишки уже толкуют везде об нем, а тут, гляди, и к нам недалеко. Мы-то первые под обух попадем... Ты вот распустил дубинщину, а те же монастырские мужики и подымутся опять. Вот попомни мое слово...
-- А на што рейтарские и драгунские полки, владыка? Воинская опора велика... У тебя еще после дубинщины страх остался.
-- Я за свой монастырь не опасаюсь: ко мне же придете в случае чего. Те же крестьяны прибегут, да и Гарусов тоже... У него на заводах большая тягота, и народ подымется, только кликни клич. Ох, не могу я говорить про Гарусова: радуется он нашим безвременьем. Ведь ничего у нас не осталось, как есть ничего...
-- Везде новые порядки, владыка честной. Вот и наше городовое дело везде по-новому... Я-то последним воеводой досиживаю в Усторожье, а по другим городам ратманы да головы объявлены. Усторожье позабыли -- вот и все мое воеводство. Не сегодня-завтра и с коня долой. Приказные люди в силу входят, и везде немцы проявляются, особливо в воинском нашем деле... Поэтому и разборку твоей монастырской дубинщине с большой опаской делал. Сам, как сорока, на колу сижу... А што касаемо самозванца, так не беспокойся, я один его узлом завяжу. В орду хаживали, и то не боялись...
-- Домашняя-то беда, Полуект Степаныч, всегда больше... Аще бес разделится на ся, погибнуть бесу тому.
-- Ну, это по писанию, а мы по-своему считаем беды-то.
Так сидели и рядили старики про разные дела. Служка тем временем подал скудную монастырскую трапезу: щи рыбные, пирог с рыбой, кашу и огурцы с медом.
-- Вот последние крохи проедаем, -- грустно заметил игумен, угощая воеводу. -- Где-то у меня травник остался...
Воевода только вздохнул: горек показался ему теперь этот монастырский травник.
После обеда игумен Моисей повел гостя в свой монастырский сад, устроенный игуменскими руками. Раньше были одни березы, теперь пестрели цветники. Любил грозный игумен всякое произрастание, особенно "крин сельный". Для зимы была выстроена целая оранжерея, куда он уходил каждый день после обеда и работал.
VI
Из церкви воеводша прошла с попадьей Миронихой в Служнюю слободу, в поповский дом, где уже все было приготовлено к приему дорогой гостьи. Сам поп Мирон выскочил встречать ее за ворота.
-- Как живешь-можешь, поп? -- спрашивала воеводша. -- Отгащивать к тебе приехала... Давно ли ты у нас был в Усторожье, а теперь мы с воеводой наклались в обитель съездить.
-- Уж не взыщи на нашей худобе, матушка Дарья Никитишна! -- плакался поп Мирон. -- Чем тебя только и принимать будем: по-крестьянски живем...
-- А мне до места, отдохнуть -- вот и угощенье. А вечерком ужо с попадьей в Дивью обитель сходим... Давно я игуменью, мать Досифею, не видала.
Поповский дом был не велик. Своими руками строил его поп Мирон и выстроил переднюю избу сначала, а потом заднюю, да наверху светелку. Главное, чтобы зимой было тепло попадье да поповым ребятишкам. Могутный был человек поп Мирон: косая сажень в плечах, а голова, как пивной котел. Прост был и увертлив, если бы не слабость к зелену вину.
Еще дорогой попадья Мирониха рассказала воеводше, отчего в церкви выкликнула Охоня, -- совесть ее ущемила. Из-за нее постригся бывший пономарь Герасим... Сколько раз засылал он сватов к дьячку Арефе, и сама попадья ходила сватать Охоню, да только уперлась Охоня и не пошла за Герасима. Набаловалась девка, живучи у отца, и никакого порядку не хочет знать. Не все ли равно: за кого ни выходить замуж, а надо выходить.
-- Видела я ее даве в церкви-то, -- задумчиво говорила воеводша, покачивая головой. -- Ничего девка, только рожей калмыковата, в кого она у них уродилась такая раскосая?
Тут уже начались бабьи шепоты, а Мирониха выгнала своего попа из избы и даже дверь затворила на крюк. Все рассказала попадья, что только знала сама, а воеводша слушала и качала головой.
-- Ишь какое зелье уродилось! -- проговорила важная гостья, когда попадья рассказала про дьячихин полон. -- То-то оно и заметно...
-- А то мудреное дело, матушка Дарья Никитишна, -- тараторила попадья, желавшая угодить воеводше, -- што отец с матерью не надышатся на свою Охоньку... Другие бы стыдились, што приблудная она, а они радуются. Эвон, легка на помине наша дьячиха!..
На поповский двор действительно прибежала сама дьячиха и так завыла и запричитала, что все из избы повыскакивали, а поп Мирон впереди всех.
-- Што стряслось-то, говори толком? -- спрашивал он валявшуюся в ногах дьячиху.
-- Управы пришла искать на игумена! -- вопила дьячиха, стоя на коленях. -- К матушке-воеводше пришла... Дьячка моего Арефу сжил со свету игумен, а теперь и дочь отнял... Прямо из церкви уволокли Охонюшку в Дивью обитель и в затвор посадили, а какая ее вина -- не ведомо!.. Схватилась я, горькая, побежала в Дивью обитель, а меня и близко не пустили к Охоне: игумен не приказал... Ох, горькая я!.. И зачем только на свет родилась?.. Одна только заступа осталась: матушка-воеводша... Слезно пришла плакаться на свою злосчастную судьбу.
Вышла на крылечко и сама воеводша Дарья Никитишна и поманила голосившую дьячиху в избу. Опять бабы заперлись там, и начались новые бабьи шепоты. Усадила воеводша дьячиху на лавку и стала выспрашивать, какая беда приключилась.
-- Не печалуйся прежде поры-время, -- проговорила она, когда дьячиха рассказала все. -- Суров игумен Моисей, да сан на нем велик: не нам, грешным, судить его. А твою Охоню я сегодня же повидаю... Мне надо к матери Досифее побывать. Молитвенница наша... Ужо поговорю с ней.
-- Матушка-воеводша, заступись! -- вопила дьячиха. -- На тебя вся надёжа... Извел нас игумен вконец и всю монастырскую братию измором сморил, да белых попов шелепами наказывал у себя на конюшне. Лютует не по сану... А какая я мужняя жена без мово-то дьячка?.. Измаялась вся на работе, а тут еще Охоню в затвор игумен посадил...
Сжалилась воеводша над горюшей-дьячихой и подарила ей серебряный рубль.
-- Ну, будет убиваться, -- говорила попадья. -- Вот расскажи лучше, как в полоне была в орде.
-- Ох, помереть бы мне там, -- плакала дьячиха. -- У других баб грех-то с крещеными, а мой грех с ордой неумытой... Тьфу! Растерзали было меня совсем кыргызы до смерти. Стыдно и рассказывать-то... Дух от них, как от псов. Наругались они надо мной... Ох, стыдобушка головушке! Тошнехонько и вспоминать-то, матушка-воеводша. Арканом меня связывали, как лошадь, -- свяжут и ругаются, а я им в морды плюю. А потом ночью и ушла из орды... Погоня гналась за мной две ночи, а я одвуконь бежала. Конечно, не своею бабьею немощью ослобонилась, а дьячковской молитвой: он умолил угодника Прокопия...
Воеводша слушала дьячиху и тихо смеялась: очень уж забавно о своем полоне дьячиха рассказывала.
-- Ну, теперь ступай домой, -- сказала она дьячихе, -- а мы с попадьей в Дивью обитель сходим.
Дьячиха опять заголосила и повалилась в ноги матушке-воеводше, так что поп Мирон едва ее оттащил.
-- Загостился мой воевода у игумена, -- говорила воеводша, делая удивленное лицо. -- И што бы ему столько времени в монастыре делать? Ну, попадья, пойдем к матери Досифее.
Воеводша пошла пешком, благо до Дивьей обители было рукой подать. Служняя слобода была невелика, а там версты не будет. Попадья едва поспевала за гостьей, потому что задыхалась от жира, -- толстая была попадья.
-- И место у вас только угодливое! -- любовалась воеводша на высокий красивый берег Яровой, под которым приютилась своими бревенчатыми избушками Дивья обитель. -- Одна благодать... У нас, в Усторожье, гладко все, а здесь и река, и лес, и горы. Умольное место... Ох-хо-хо! Мужа похороню, так сама постригусь в Дивьей обители, попадья. Будет грешить-то...
-- Нет лучше иноческого тихого жития, -- соглашалась попадья со вздохом. -- Суета мирская одолела да детишки, а то и я давно бы в обитель к матери Досифее ушла... Умольная жисть обительская.
Дивья обитель издали представляла собой настоящий деревянный городок, точно вросший от старости в землю. Срубленные в паз бревенчатые стены давно покосились, деревянные ворота затворялись с трудом, а внутри стен тянулись почерневшие от времени деревянные избы-кельи; деревянная ветхая церковь стояла в середине. Место под обитель было выбрано совсем "в отишии", осененное сосновым бором. Сестра-вратарь, узнавшая попадью Мирониху, пропустила гостей в обитель с низким поклоном.
-- Дома мать Досифея? -- спрашивала попадья.
-- Дома... Куда ей деться-то? Все здоровьем скудается... Обезножела наша матушка.
Проходя монастырским двором, попадья показала глазами на отдельную избу, у которой ходил "профос" с ружьем, -- это и был "затвор" таинственной узницы Фоины, содержавшейся под нарочитым военным караулом царских приставов. Сестра Фоина находилась в "неисходном содержании под прикрытием сержанта Сарычева".
-- Жалятся благоуветливые старицы на Фоину, -- шепотом сообщала попадья. -- Мирской мятеж проявляет и доходит до остервенения злобы. Игуменье Досифее постоянно встречные слова говорит, ссорится и супротивничает. Холопками сестер величает...
-- Легко ли ей в затворе-то сидеть, голубке? -- жалела воеводша, качая головой. -- Сказывают, из знатных персон она, а тут в отишие попала... Тоже живой человек.
-- Мать Досифея бьется-бьется с ней... Шелепами, слышь, наказывала как-то за непослушание.
-- Ох, страсть какая! Статошное ли это дело?
Келья матери игуменьи стояла вблизи церкви. Это была бревенчатая пятистенная изба со светелкой и деревянным шатровым крылечком. В сенях встретила гостей маленькая послушница в черной плисовой повязке. Она низко поклонилась и, как мышь, исчезла неслышными шагами в темноте.
-- Ишь как выстрожила матушка сестер, -- полюбовалась попадья. -- Ходят, как тени.
Игуменская келья состояла из двух низеньких комнат с бревенчатыми стенами. В первой весь передний угол занят был образами, завешанными шелковою пеленой; перед киотом "всех скорбящих радости" горела "неугасимая" и стоял кожаный аналой. У стены помещены были две укладки с книгами. В церковь игуменья не могла выходить и молилась у себя дома. В обители служил черный поп Пафнутий, он же монастырский келарь, или поп Мирон. Пол был устлан половиками своего монастырского дела. Игуменья лежала в другой комнате на деревянной кровати. Та же послушница пригласила гостей к самой.