-- Кто там, крещеный человек? -- спрашивал старушечий брюзжащий голос. -- Никак ты, попадья?
-- Я, многогрешная, матушка... А какую гостью тебе я привела: то-то спасибо попадье скажешь! Радость всей вашей обители.
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось, в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
-- Трудница ты наша, матушка, побеспокоила я тебя, -- извинялась воеводша. -- Давно я собиралась к тебе, да все недосужилось...
Мутные старческие глаза пытливо смотрели на воеводшу, а сухие побелевшие губы шептали беззвучные слова.
-- Игумен Моисей помереть не дает, -- заговорила игуменья, усаживаясь на кровати; она теперь походила на привидение. -- Обитель рушится... все развалилось... а он одно твердит, што изничтожит нас вконец. Лесу не дает на поправку... теснит... Вот я и не могу помереть: сестер жаль. Куда они без меня-то денутся?.. Три десятка сестер, а кто промыслит про них все?.. Тоже надо и обуть, и одеть, и накормить. Облютел игумен Моисей на нашу обитель... Соблазн, говорит, монастырю... Вот какие дела, Дарья Никитишна! Когда игумен Поликарп монастырские стены клал, так обещался и Дивью обитель подновить, да только бог веку ему не дал. А теперь все у нас повалилось да сгнило, скоро и затвориться будет нечем...
-- Жалеем мы все тебя, матушка... да што с игумном Моисеем поделаешь? Лютует он на всех...
-- Жаль и мне его, -- устало проговорила игуменья, опуская глаза. -- Воздай ему бог за зло добром, а только жалею я...
Попадья и воеводша переглянулись: игуменья Досифея слыла за прозорливицу и неспроста пожалела гордого игумена Моисея.
-- А надо бы нам стенки-то подкрепить, -- точно бредила игуменья. -- Ох, как надо! И ворота вон совсем развалились... Башенки прежде на углах-то стояли, когда орда приходила. Когда Алдар-бай с башкирью набегал, так крестьяне со всех деревень укрывались в Дивьей обители... Тоже и от Пепени с Тулкучарой... под самые стены набегала орда, и господь ущитил.
-- Што же, матушка, опять орда набежит? -- спрашивала воеводша.
-- Горе будет, миленькие... Тогда и моя смертынька.
Потом игуменья сразу спохватилась:
-- Што же это я томлю вас, миленькие?.. Анфиса, сбегай в келарню к сестре Маремьяне и накажи ей... Она знает порядок.
-- Мы не за угощеньем пришли, матушка, а тебя проведать, -- говорила воеводша. -- Чего тебе беспокоиться-то для нас?
Игуменья взглянула на воеводшу, пожевала губами и проговорила, обращаясь к попадье:
-- Ступай-ка ты сама, попадейка, в келарню... Пожалуй, лучше будет.
Воеводша виновато опустила голову: проникла ее тайную мысль прозорливица. Наступило неловкое молчание. Игуменья откинулась на подушку и лежала с закрытыми глазами.
-- Ну, рассказывай, зачем пришла, -- тихо прошептала она. -- Вижу, што неспроста... Говори. По лицу вижу, што не с добром пришла. Ох, грехи!..
Эти слова сразу разжалобили воеводшу, и она опять повалилась в ноги прозорливице. Все время крепилась и ничем не выдала себя ни попадье, ни дьячихе, а теперь ее прорвало... Она долго плакала, прежде чем поведала свое бабье горе и мужнюю обиду. Игуменья лежала по-прежнему, с закрытыми глазами, и только сухие губы продолжали шевелиться.
-- Жизнь прожили душа в душу, а тут вон какая пакость приключилась, -- причитала воеводша, -- всю душеньку истомило...
-- Монастырские служки привели ко мне Охоню, -- ответила игуменья. -- Игумен прислал за выклики... Ну, я ее в келарню посадила. Девка-то не причинна тут, Дарья Никитишна, а так она... роковая. Как зародилась, так и помрет...
-- Охота мне на нее поглядеть, матушка: какая-такая моя лютая беда завелась? На што польстился Полуехт-то Степаныч?
-- И глядеть нечего, -- сурово ответила игуменья. -- Девка как девка... Пытала она убиваться даве: так рекой и разливается. Прибегала к ней матка, дьячиха, да я не пустила. Соблазн один...
Воеводша посидела малым делом, прикушала обительского взварцу да сыченого меду, а потом стала прощаться.
-- Ничего, твоя беда износится, -- успокоила ее на прощанье игуменья. -- А воеводу твоего игумен утихомирит... Постыдится воевода твой, да поздненько будет. А ты не кручинься без пути... Мы не выпустим Охоню.
Простившись с игуменьей, воеводша не утерпела и на обратном пути завернула в келарню, где сидела попадья. Чернички в келарне разбирали прошлогоднюю сушеную рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между ними пряталась и Охоня, резко выделявшаяся своим девичьим румянцем и союзными бровями. Попадья успела малым делом клюкнуть какой-то обительской настойки и совсем разомлела.
-- Вон она, Охоня, -- ткнула она на дьячковскую дочь. -- Ишь какая гладкая!.. Ягода, а не девка...
-- Ну-ка, подойди ко мне, отецкая дочь, -- проговорила воеводша.
Зарделась Охоня, как маков цвет, и не двигалась с места, пока чернички не окружили ее и не стали подталкивать.
-- Подойди, не бойся, -- проговорила воеводша. -- Хочу поглядеть на тебя, какая ты есть отецкая дочь. Ну, иди же... не упирайся!.. Не из страшливых ты, коли воеводы не испугалась... Ну, што молчишь-то?
-- Себя не помнила, -- бормотала Охоня, не поднимая глаз. -- Солдаты тогда учали меня срамить, а тут воевода присунулся...
-- Так, так... Ну, а в церкви-то отчего выкликала?..
Охоня вздрогнула и закрыла побледневшее лицо руками.
-- Застыдилась девонька, -- пожалела ее попадья. -- Ну, ин я за тебя скажу, Охоня: совестно тебе стало, как Герасима постригали. Из-за тебя в монахи он ушел...
-- Несчастная я уродилась, -- шептала Охоня. -- Не люб он мне был, когда сватался, а тут... ох, горькое мое горюшко!.. Свету белого я не взвидела, как игумен взял ножницы... дух у меня занялся... умереть бы мне...
VII
Воевода Полуект Степаныч остался в монастыре, чтобы вынести "послушание" на глазах у игумена. Утром на другой день его разбудил келарь Пафнутий.
-- Вставай, Полуект Степаныч... Игумен уж тебя ждет во дворе.
-- О господи, господи! -- взмолился усторожский воевода, соображая предстоящий позор. -- И до чего я дожил?
-- Оболокайся, воевода. Игумен у нас не больно-то любит ждать, а то еще на поклоны поставит.
Нечего делать, пришлось подниматься ни свет ни заря, и старый воевода невольно вспомнил свое Усторожье, где спал вволю и никого не боялся. Келарь принес с собой затрапезный кафтанишко и помог его надеть.
-- Ну вот, теперь совсем, -- повторял келарь, оглядывая воеводу в новом наряде.
-- А ты чему обрадовался, долгогривый? -- обозлился воевода. -- Вот возьму да и не пойду...
-- Воеводушка, не кобенься ты ради Христа, -- уговаривал испугавшийся келарь. -- И тебе и мне достанется...
Приземистый, курносый, рябой и плешивый черный поп Пафнутий был общим любимцем и в монастыре, и в обители, и в Служней слободе, потому что имел веселый нрав и с каждым умел обойтись. Попу Мирону он приходился сродни, и они часто вместе "угобжались от вина и елея". Угнетенные игуменом шли за утешением к черному попу Пафнутию, у которого для каждого находилось ласковое словечко.
-- А ежели народ пойдет в церковь да меня увидит в затрапезном-то одеянии? -- спрашивал воевода уже в дверях.
-- Никто не увидит, воеводушка... будний день сегодня, кому в монастырь идти, окромя своих же монастырских?
-- Достаточно и монастырских.
Игумен гулял в саду, когда пришел воевода.
-- Вот тебе метелка, -- сурово проговорил игумен, показывая на стоявшую в уголке метлу. -- Я пойду к заутрене, а ты тут все прибери. Да, смотри, не ленись... У меня из алтаря все будет видно.
Сказал и ушел, а воевода остался с метлой в руке. Огляделся он кругом -- никого, слава богу, нет. Монахи уже прошли в церковь. И принялся Полуект Степаныч за свою работу, только метелка свистит. Из церкви монашеское пенье несется, и легко стало у воеводы на душе: что же, привел господь в монастырских служках поработать... Метет Полуект Степаныч и слышит за собой легкие знакомые шаги. Оглянулся, а это Дарья Никитишна идет в церковь, идет, а сама и глаза опустила, будто ничего не замечает. Опять горько стало воеводе... Присел он на лавочке и пригорюнился.
-- Эй, чего расселся, ленивый раб?
Это крикнул игумен в свое окошечко из алтаря.
Опять работает воевода, даже вспотел с непривычки, а присесть боится. Спасибо, пришел на выручку высокий рыжий монах и молча взял метелку. Воевода взглянул на него и сразу узнал вчерашнего ставленника, -- издали страшный такой, а глаза добрые, как у младенца.
-- Эге, да это тебя вчера... тово? -- обрадовался воевода.
-- Видно, меня...
Плохая была воеводская работа, и новый монашек показал ему, как надо было по-настоящему делать. Потом повел он воеводу в оранжерею и там показал все. Славный такой монашек, и воевода про себя даже пожалел его.
-- Трудно тебе будет в монастыре, Гермоген?
-- И в миру не легко... По крайности здесь одному богу послужу, а на миру больше маммоне служат да своему лакомству. И игумен у нас строгий, не даст поблажки.
Воевода проработал в саду вплоть до обеда, пока игумен не послал за ним.
-- Ну, и умаял ты меня, владыка, -- ворчал Полуект Степаныч. -- Пожалуй, не обрадуешься твоему-то послушанию... Хоть бы ворота в монастырь велел запереть, а то даве гляжу, моя Дарья Никитишна идет. Страм...
-- Ты у меня поговори... Не хочешь на хлебе да на воде неделю высидеть? А то и похуже будет: наших монастырских шелепов отведаешь...