Вновь воцарилось молчание, которое прервал капитан:
-- А ведь он был бы весьма не прочь пойти на мировую. Приезжал нарочно повидаться с королем. Я как раз находился в Версале, когда ему плюнули вслед.
-- С главной лестницы?
-- Да.
-- И хорошо сделали.
-- У нас его прозвали "Бурбон-Бубон".
-- Очень метко, плешивый, прыщавый, цареубийца, фу, пакость какая!
И добавил:
-- Мне довелось быть с ним в бою при Уэссане.
-- На корвете "Святой дух"?
-- Да.
-- Если бы он держался на ветре, следуя сигналу адмирала д'Орвилье, англичане ни за что бы не прорвались.
-- Совершенно справедливо.
-- А правда, что он со страха забился в трюм?
-- Болтовня. Но такой слух распространить не вредно.
И Ла Вьевиль громко расхохотался.
-- Есть еще на свете дураки, -- продолжал капитан. -- Возьмите хотя бы того же Буленвилье, о котором вы сейчас говорили. Я его знал, хорошо знал. Сначала крестьяне были вооружены пиками, а он забрал себе в голову превратить их в отряды копейщиков. Решил обучить их действовать пикой по всем правилам, как положено в воинских уставах. Мечтал превратить дикарей в регулярное войско. Старался научить их всем видам построения батальонных каре. Обучал их старинному военному языку: вместо командира отделения говорил "капдэскадр", как называли капралов во времена Людовика Четырнадцатого. Уверял, что создаст регулярную часть -- из этих-то браконьеров; сформировал роты, и сержантам полагалось каждый вечер становиться в кружок; сержант шефской роты сообщал на ухо сержанту второй роты пароль и отзыв, тот передавал их тем же путем соседу, тот следующему и так далее. Он разжаловал офицера за то, что тот, получая от сержанта пароль, не встал и не снял шляпу. Судите сами, что там творилось. Этот дуралей никак не мог понять одного: мужики хотят, чтобы ими и командовали по-мужичьи, и что нельзя приучить к казарме того, кто привык жить в лесу. Поверьте, я знаю вашего Буленвилье.
Они молча сделали несколько шагов, думая каждый о своем.
Затем разговор возобновился.
-- Кстати, подтвердились слухи о том, что Дампьер убит?
-- Подтвердились, капитан.
-- На подступах к Конде?
-- В лагере Памар. Пушечным ядром.
Дю Буабертло вздохнул:
-- Граф Дампьер. Вот еще один из наших, который перешел на их сторону.
-- Ну и чорт с ним! -- сказал Ла Вьевиль.
-- А где их высочества принцессы?
-- В Триесте.
-- Все еще в Триесте?
-- Да.
И Ла Вьевиль воскликнул:
-- Ах, эта республика! Сколько бед! Было бы из-за чего! И подумать только, что революция началась из-за какого-то дефицита в несколько несчастных миллионов!
-- Ничтожные причины самые опасные, -- возразил Буабертло.
-- Все идет к чорту, -- сказал Ла Вьевиль.
-- Согласен. Ларуари умер, дю Дрене -- совершенный дурак. А возьмите наших пастырей Печального Образа, всех этих зачинщиков, всех этих Куси, епископа Рошельского, возьмите Бопуаля Сент-Олэра, епископа Пуатье, Мерси, епископа Люсонского, любовника госпожи де Лэшасери...
-- Которая, да было бы вам известно, зовется Серванто. Лэшасери -название ее поместий.
-- А этот лжеепископ из Агры, этот кюре неизвестно даже какого прихода.
-- Прихода Доль. А звать его Гийо де Фольвиль. Он, кстати сказать, человек очень храбрый и хорошо дерется.
-- Нам нужны солдаты, зачем нам попы! Да еще епископы, которые вовсе и не епископы даже! И генералы, которые вовсе и не генералы!
Ла Вьевиль прервал капитана:
-- Есть у вас в каюте последний номер "Монитера"?
-- Есть.
-- Интересно, что нынче дают в Париже?
-- "Адель и Полэн" и "Пещеру".
-- Вот бы посмотреть!
-- Еще посмотрите. Через месяц мы будем в Париже.
И после минутного раздумья дю Буабертло добавил:
-- Или чуть позднее. Господин Уиндхэм сказал это лорду Гуду.
-- Значит, капитан, наши дела не так еще плохи?
-- Все идет превосходно, чорт возьми, только в Вандее надо воевать лучше.
Ла Вьевиль покачал головой.
-- Скажите, капитан, -- спросил он, -- высадим мы морскую пехоту?
-- Высадим, если побережье за нас, и не высадим, если оно нам враждебно. Ведя войну, иной раз надо вламываться прямо в двери, а другой раз полезнее для дела проскользнуть бочком в щелку. Когда в стране идет гражданская война, необходимо держать наготове отмычку. Постараемся сделать все, что возможно. Но главное -- вождь.
И задумчиво добавил:
-- Скажите, Ла Вьевиль, что вы думаете о Дьези?
-- О младшем?
-- Да.
-- В качестве военачальника?
-- Да.
-- Он годен лишь для регулярных действий и открытого боя. А здешние дебри признают только крестьянина.
-- Следовательно, придется вам довольствоваться генералами Стоффле и Катлино.
Подумав с минуту, Ла Вьевиль сказал:
-- Тут нужен принц. Французский принц, принц крови. Словом, настоящий принц.
-- Почему же? Раз принц...
-- Значит, трус. Знаю, знаю, капитан. Но все равно принц необходим, хотя бы для того, чтобы поразить воображение этого мужичья.
-- Но, дорогой шевалье, принцы что-то не спешат.
-- Обойдемся и без них.
Дю Буабертло машинально потер ладонью лоб, словно это помогало пробиться наружу нужной мысли.
-- Что ж, придется испытать нашего генерала, -- произнес он.
-- Во всяком случае, он чистокровный дворянин.
-- Значит, по-вашему, он подойдет?
-- Если только окажется хорош, -- ответил Ла Вьевиль.
-- То есть беспощаден, -- уточнил дю Буабертло.
Граф и шевалье переглянулись.
-- Господин дю Буабертло, вы сказали сейчас настоящее слово. Беспощадный, именно это нам и требуется. Наша война не ведает жалости. Пришел час кровожадных. Цареубийцы отрубили голову Людовику Шестнадцатому, мы четвертуем цареубийц. Да, нам нужен генерал, генерал Палач. В Анжу и в верхнем Пуату командиры играют в добряков, по уши увязли в великодушии, и, как видите, толку никакого. А в Марэ и в Ретце командиры умели быть жестокосердными, и все идет отлично. Только потому, что Шаретт жесток, он держится против Паррена. Одна гиена стоит другой.
Буабертло не успел ответить. Последние слова Ла Вьевиля заглушил отчаянный крик, сопровождаемый шумом, не похожим на все существующие шумы. Крики и шум доносились с нижней палубы.
Капитан и помощник бросились туда, но не смогли пробиться. Орудийная прислуга в ужасе лезла наверх по трапу.
Произошло нечто ужасное.
IV
Tormentum belli [Орудие войны (лат.)]
Одна из каронад, входящих в состав батареи -- двадцатичетырехфунтовое орудие, сорвалось с цепей.
Не может быть на море катастрофы грознее. И не может быть бедствия ужаснее для военного судна, идущего полным ходом в открытое море.
Пушка, освободившаяся от оков, в мгновение ока превращается в сказочного зверя. Мертвая вещь становится чудовищем. Эта махина скользит на колесах, приобретая вдруг сходство с биллиардным шаром, кренится в ритм бортовой качки, ныряет в ритм качки килевой, бросается вперед, откатывается назад, замирает на месте и, словно подумав с минуту, вновь приходит в движение; подобно стреле, она проносится от борта к борту корабля, кружится, подкрадывается, снова убегает, становится на дыбы, сметает все на своем пути, крушит, разит, несет смерть и разрушение. Это таран, который бьет в стену по собственной прихоти. Добавьте к тому же -- таран чугунный, а стена деревянная. Это освобождает себя материя, это мстит человеку его извечный раб, будто вся злоба, что живет в "неодушевленных", как мы говорим, предметах, разом вырывается наружу. Это она, слепая материя, мрачно берет реванш, и нет ничего беспощаднее ее гнева. Эта осатаневшая глыба вдруг приобретает гибкость пантеры, она тяжеловесна, как слон, проворна, как мышь, неумолима, как взмах топора, изменчива, как морская зыбь, неожиданна, как зигзаг молнии, глуха, как могильный склеп. Весу в ней десять тысяч фунтов, а скачет она с легкостью детского мяча. Вихревое круговращение и резкие повороты под прямым углом. Что делать? Как с ней справиться? Буря утихнет, циклон пронесется мимо, ветер уляжется, взамен сломанной мачты вырастет новая, пробоину, куда хлещет вода, задраят, пламя потушат, но как обуздать этого бронзового хищника? Как к нему подступиться? Можно лаской уговорить свирепого пса, можно ошеломить быка, усыпить удава, обратить в бегство тигра, смягчить гнев льва; но все бессильно против этого чудовища -- против сорвавшейся с цепей пушки. Убить вы ее не можете -- она и так мертва. И в то же время она живет. Живет своей зловещей жизнью, которая дана ей необузданностью стихий. Пол ей не опора, он лишь подбрасывает ее. Ее раскачивает корабль, корабль раскачивают волны, а волны раскачивает ветер. Она убийца и в то же время игрушка в чужих руках. Она сама во власти корабля, волн, ветра, у них заимствует она свое наводящее ужас бытие. Как разъять звенья этой цепи? Как обуздать этот чудовищный механизм катастрофы? Как предугадать кривую бега, повороты, резкие остановки, внезапные удары? Каждый такой удар по борту может стать причиной крушения. Как разгадать хитрости каронады? Ведь это словно выпущенный из жерла снаряд, который заупрямился, задумал что-то свое и ежесекундно меняет на ходу данное ему первоначально направление. Как же остановить его, если нельзя к нему приблизиться? Страшное орудие бесчинствует, бросается напролом, отступает вспять, разит налево, разит направо, бежит, проносится мимо, путает все расчеты, сметает все препятствия, давит людей, как мух. И трагизм положения усугубляется еще тем, что пол ни на минуту не остается в покое. Как вести бой на наклонной плоскости, которая норовит еще ускользнуть из-под ваших ног? Представьте, что в чреве судна заточена молния, ищущая выхода, гром, гремящий в минуту землетрясения.
Через секунду весь экипаж был на ногах. Виновником происшествия оказался канонир, который небрежно завинтил гайку пушечной цепи и не закрепил как следует четыре колеса; вследствие этого подушка ездила по раме, станок расшатался, и в конце концов брус ослаб. Пушка неустойчиво держалась на лафете, и канат лопнул. В ту пору еще не вошел в употребление постоянный брюк, тормозящий откат орудия. В ставень порты ударила волна, плохо прикрепленная каронада откатилась, порвала цепь и грозно двинулась по нижней палубе.