-- Нет уж, знаешь ли, так не пойдет, братец. Нечего всяким паскудникам сдавать позиции. А новенький говорит:
-- Ну ты, жид, заплыви govnom, -- в том смысле, что заткнись, но так звучало обидней, отчего Еврей тут же изготовился к toltshoku. А Доктор говорит:
-- Ну-ну, джентльмены, зачем нам неприятности, что за чушь? -- причем тоном этаким светски-небрежным. Однако новенький продолжал нарываться. Явно видел себя zhutt каким крутым громилой, которому при шестерых других сокамерниках спать на полу прямо-таки zapadlo, а лезть на милостиво предложенную койку обидно. В своей издевательской манере он прицепился и к Доктору:
-- Аааааа, ты неприяааааатносгей не хочешь, пуууупсик!
Но тут Джоджон, жилистый, резкий и злобный, сказал:
-- Если уж не выходит поспать, займемся образованием. Нашему новому другу хочется, чтобы мы преподадим ему урок. -- Несмотря на специальность насильника, речь у него была неплохая, он говорил веско и точно. Новый зек презрительно осклабился:
-- У-тю-тю-тю-тю, как страшно! -- И вот с этого все началось всерьез, причем как-то так по-тихому, никто даже голоса не повысил. Сперва новенький попытался было пискнуть, но Уолл заткнул ему rot, а Еврей держал его прижатым к прутьям решетки, чтобы его было видней в красноватом отсвете лампочки на площадке, и он лишь едва постанывал -- оо, оо, оо. Был он не бог весть каким крепышом, отбивался слабенько; видимо, для того он и shumel, для того и хвастался, чтобы возместить свою слабость. Зато я, увидев в красной полутьме красную кровь, почувствовал в kishkah прилив знакомого радостного предвкушения.
-- Мне, мне его оставьте, -- говорю. -- Дайте-ка, братцы, я его поучу. Еврей поддержал меня:
-- Пгавильно, пгавильно, гебята. Вгежь ему, Алекс. -- И они все отступили в темноту, предоставив мне свободу действий. Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его -- хрясь-хрясь-хрясь -- головой об пол. Еще разок я ему хорошенько приложил сапогом по tykve, он всхрапнул, вроде как засыпая, а Доктор сказал:
-- Ладно, по-моему, хватит, урок запомнится. -- Он сощурился, пытаясь разглядеть распростертого на полу избитого veka. -- Пусть ему сон приснится, как он отныне будет паинькой.
Мы все устало расползлись по своим полкам. А во сне, бллин, мне приснилось, будто я сижу в каком-то огромном оркестре, где кроме меня еще сотни и сотни исполнителей, а дирижер вроде как нечто среднее между Людвигом ваном и Г. Ф. Генделем -- то есть он и глухой, и слепой, и ему вообще на весь остальной мир plevatt. Я сидел в группе духовых, но играл на каком-то таком розоватом фаготе, который был частью моего тела и рос из середины живота, причем только это я в него дуну, тут же -- ха-ха-ха: щекотно, прямо не могу, до чего щекотно, и от этого Людвиг ван Г. Ф. весь стал zhutko razdrazh, как bezumni. Подошел ко мне вплотную да как закричит мне в ухо, и я, весь в поту, проснулся. Разбудил меня, конечно же, совсем другой shum -- это заверещал тюремный звонок -- ззззынь-ззззынь-ззззынь! Утро, зима, glazzja слипаются, будто там сплошной kal, разлепил их, и сразу безжалостно резанул врубленный на всю тюрьму электрический свет. Вниз глянул, смотрю, новенький лежит на полу в кровище, синий, и до сих пор не пришел в себя. Тут я вспомнил ночные дела и себе под нос uhmyllnulsia.
Однако спустившись с полки и тронув его босой ногой, я ощутил ею нечто твердое и холодное, и тогда я подошел к полке Доктора и стал его трясти, потому что вставал Доктор всегда diko тяжело. Но на сей раз он скоренько соскочил с полки, так же как и остальные, кроме Уолла, который спал, как tshushka.
-- Эк-кое невезенье, -- сказал Доктор. -- Видимо, сердце не выдержало. -- Потом добавил, переводя взгляд с одного из нас на другого: -- Зря вы его так. И кто только догадался! -- Но Джоджон тут же okry-silsia:
-- Вот еще. Док. Ты ведь и сам дубасил его за милую душу.
Ко мне повернулся Еврей и говорит: -- Я так скажу: наш Алекс чегесчуг гогяч. Тот последний удаг был очень нехогош. Тут уже и я взъелся:
-- А кто начал-то, кто начал-то, а? Я немножко, в самом конце добавил, скажешь, нет? -- И пальцем на Джоджона: -- Это его, его была идея. -- Тут Уолл всхрапнул громче обычного, и я сказал: -- Разбудите же этого вонючего vyrodka. Это же он ему pastt затыкал, пока Еврей держал у решетки. -- А Доктор в ответ:
-- Никто не отрицает, все к нему по чуть-чуть. приложились -- чисто символически, надо ведь учить уму-разуму, -- но совершенно очевидно, мой дорогой мальчик, что это именно ты со свойственной юности горячностью и, я бы сказал, неумением соразмерить силу, взял да и замочил беднягу. Жаль, жаль, жаль.
-- Предатели! -- возмутился я. -- Лжецы и предатели! -- Вижу, опять, точь-в-точь как два года назад мои так называемые друзья того и гляди сдадут меня со всеми potrohami ментам. Никому, бллин, ну никому на белом свете нельзя верить! Джоджон пошел разбудил Уолла, и тот сразу же с готовностью подтвердил, что это я, ваш скромный повествователь, совершил весь этот razdryzg и насилие. Когда пришли сперва вертухай, потом начальник охраны, а потом и сам комендант, все мои как бы товарищи по камере, перекрикивая друг друга, бросились наперебой рассказывать, что и как я делал, чтобы ubivatt этого никчемного извращенца, чей окровавленный труп мешком валялся на полу.
Странный был день, бллин. Мертвую plott утащили, после чего во всей тюрьме всех заперли по камерам до особого распоряжения; zhratshku не выдавали, не разносили даже tshai. По площадкам ярусов расхаживали вертухай и надзиратели, то и дело покрикивая; "Молчать! " или "Заткни хлебало! ", едва только им послышится, что где-то в какой-то камере раздался шепот. Потом около одиннадцати утра движение как-то так напряженно стихло, и в камеру извне начала проникать вроде как vonn страха. А потом мимо нас торопливо прошли комендант, начальник охраны и какой-то очень важного вида tshelovek; при этом они спорили между собой, как bezumni. Похоже, что они дошли до самого конца яруса, потом стало слышно, что они возвращаются, на этот раз медленнее, и уже выделялся голос коменданта, толстенького, вечно потного белобрысенького человечка, который в основном говорил: "Да, сэр! " и "Ну что же тут поделаешь, сэр? " и все в таком духе. Потом вся компашка остановилась у нашей камеры, и начальник охраны отпер дверь. Кто среди них главный, было видно сразу: высоченный такой голубоглазый diadia в таком роскошном костюме, бллин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модном до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: "Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собирать преступников вместе и смотреть, что получится! Вместо наказания мы создаем полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобятся для политических преступников". Я не очень-то, бллин, poni, но, опять-таки, он ведь не ко мне и обращался. Потом говорит: "А обычный преступный элемент, даже самый отпетый (это он меня, бллин, валил в одну кучу с настоящими prestupnikami и предателями к тому же), лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравится. Вот, начинают уже и здесь убивать друг друга". И он обратил жесткий взгляд голубых глаз на меня. А я -- храбро так -- и говорю:
-- При полном к вам уважении, сэр, я категорически возражаю. Я не обычный преступник, к тому же не отпетый. Другие, может, здесь и есть отпетые, но не я. -- При этих моих словах начальник охраны весь стал лиловый, да как закричит:
-- А ну, сволочь, заткни свое пакостное хлебало! Не знаешь, что ли, перед кем стоишь?
-- Да ладно, ладно, -- отмахнулся от него важный vek. Потом обернулся к коменданту и сказал: -- Вот его первым в это дело и запустим. Молод, смел, порочен. Бродский с ним завтра займется, а ваше дело сидеть и смотреть, как работает Бродский. Не волнуйтесь, получится. Порочный молодой бандюга изменится так, что вы его не узнаете.