Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
-- Вот! -- воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. -- Это к нам с тобой. Открываю. -- Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские приветствия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный kal, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их imena. Один был 3. Долин -- одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий -- kashl-kashl-kashl -- с окурком tsygarki во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми rukerami. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн -- высоченный учтивый starikashka с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва -- быстрые движения и парфюмерная vonn. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
-- Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее -- этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
Triop насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
-- Что за дела, vastshe! Что вы такое готовите своему mennshomu другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: -- Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! -- И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосторожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
-- Главное -- митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. - Разбитая жизнь--вот тональность. Людей надо взволновать. -- И он показал все свои тридцать с лишним zubbjev, очень белых на фоне смуглого, слегка
иностранного на вид, litsa.
-- Никто, -- вновь подал голос я, -- не говорит мне, что самому-то мне со всего этого! Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь -- как? На это отозвался Рубинштейн:
-- Вот увидишь, парень. Партия не останется неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь.
-- Да мне только одно и нужно! -- выкрикнул я. -- Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, -- чтобы в zhizni была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать. -- Kashl-kashl-kashl. У мученика на алтаре Свободы, -- прочистив горло, заговорил 3. Долин, -- есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся. -- И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился:
-- Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идиот, как вы думаете, глупые vyrodki. Рядовые prestupniki -- народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете?
-- Тем, -- задумчиво проговорил Ф. Александр. -- Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем.
-- А? -- обернулся я. -- При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема? -- и махнул рукой: -- О, Господи! -- Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и sliniatt.
-- Неужто такое бывает? -- проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые zubbia и bezumno вращая глазами. -- Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!
-- Ну-ну, -- сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как psa, которого надлежит успокоить. -- Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела.
-- Пойду соберу shmotki, -- сказал я, поднимаясь по лестнице, -- в смысле одежду, и все, ухожу v otryv odi noki. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя zhiznn, а у вас своя. -- Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже zharitt piatki. Но. 3. Долин сказал:
-- Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся. -- С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять dratshing, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:
-- Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, bratsy. -- Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого mesta под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра.
--- Хорошо, -- сказал Рубинштейн. -- Одевайтесь, и поехали.
-- Тем... Тем... Тем... -- бормотал себе под нос Ф. Александр. -- Что это за Тем, кто это? -- Но я skorennko взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими vekami вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим kashl-kashl-kashl, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями.
-- Ну, парень, выходи, -- сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая затягиваться tsygarkoi, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь. -- Пока разместишься здесь.
Заходим; обычный вестибюль с очередным hudozhestvom, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая -- всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий kal.
-- Твой новый дом, -- повел рукой Д. Б. Да-Сильва. -- Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. -- Чего? -- переспросил я, не совсем vjehav. -- Ничего, ничего, -- успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом. -- Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома.
-- Да, вот что, kashl-kashl-kashl, -- одышливо проговорил 3. Долин. -- Ты понял, видимо, что шевельнулось в измученной памяти нашего добрейшего Ф. Александра? Ты, случаем, не... то есть, я хочу сказать, это не ты?.. Ты понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.
-- Я понес свое наказание, -- поморщился я. -- Бог свидетель, я сполна за все расплатился. И не только за себя расплатился, но и за этих svolotshei, которые называли себя моими друзьями. -- Прилив ненависти вызвал во мне тошноту. -- Пойду прилягу, -- сказал я. -- О, какой кошмар!
-- Кошмар, -- подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать zubbiev. -- Это уж точно.
В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий kal, а я лежал на кровати в odinotshestve и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув govnodavy и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за zhiznn. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и в тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем bollshom белом свете нельзя верить.
Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно громкую, причем как раз она-то меня и разбудила. Это была симфония, которую я очень неплохо знал, но много лет не slushal, Третья симфония одного датчанина по imeni Отто Скаделиг, shtuka громкая и burlivaja, особенно в первой части, которая как раз и звучала. Секунды две я slushal с интересом и удовольствием, но потом на меня накатила боль и тошнота, и я застонал, взвыл прямо всеми kishkami. Эк ведь, до чего я дошел -- это при моей-то любви к хорошей музыке; я сполз с кровати, еле дотащился, подвывая, до стенки и застучал, забился в нее, vskritshivaja: "Прекратите! Прекратите! Выключите! " Но музыка не кончалась, а, наоборот, стала вроде бы даже громче. Я колотил в стену до тех пор, пока кулаки в кровь не сбил, всю кожу с них содрал до мяса, я кричал, вопил, но музыка не прекращалась. Тогда я решил от нее сбежать, выскочил из спальни, добрался до двери на лестницу, но она оказалась заперта снаружи, и я не смог выбраться. Музыка тем временем становилась все громче и громче, бллин, словно мне нарочно устроили такую пытку. Я заткнул ushi пальцами, но тромбоны с литаврами все равно прорывались. Снова я kritshal, просил выключить, молотил в стенку, но толку от этого не было ни на grosh. "Ой-ей-ей, что же делать? -- причитал я. -- Воzhennka, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире, пытаясь скрыться от этой музыки, выл так, будто мне выпустили kishki, и вдруг на столе, среди наваленных на него книг и бумаг, я увидел, что надо делать, -- собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной biblio, пока старцы-читатели, а потом Тем с Биллибоем, переодетые мусорами, не помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с zhiznnju в этом поганом и подлом мире. Я увидел одно слово: "СМЕРТЬ", оно было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один буклетик с нарисованным на обложке открыл тым окном, а под ним подпись: "Отвори окно свежему ветру, новым идеям и новой жизни". Я понял это как указание, что разгрести весь этот kal можно, лишь выпрыгнув в окно. Одно мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.
Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми, скрипки и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в комнате, где стояла кровать, было приоткрыто. Я подошел к нему, глянул на машины, на автобусы и на людей далеко внизу. Всему этому миру я крикнул: "Прощай, прощай, пусть Вод простит тебе загубленную жизнь! " Потом я влез на подоконник (музыка была теперь от меня слева), закрыл glazzja, щекой ощутил холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.