- Формальное предложение, - проговорил как бы сам с собою Владимир Андреич и поглядел на дочь.
Юлия сидела почти не жива; на глазах ее навернулись слезы. Блондинка с испуганным и жалким лицом смотрела на сестру; у нее тоже показались слезы. Марья Ивановна глядела то на дочь, то на мужа. Несколько минут продолжалось молчание.
- Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал Владимир Андреич, обращаясь к жене. Та глядела ему в глаза и ничего не отвечала.
- Ну, а ты что, Юлия? - отнесся он к дочери.
Юлия Владимировна едва собралась с духом отвечать.
- Я не хочу еще замуж, папенька.
- Это пустое ты говоришь: всякая девушка замуж хочет.
- Он мне не нравится, папенька.
- И это пустое...
Решив таким образом, Владимир Андреич встал и начал ходить по комнате; все другие сидели молча и потупившись. У Феоктисты Саввишны очень билось сердце, и она беспокойным взором следила за Кураевым.
- Пойдем туда, Маша, - проговорил, наконец, Владимир Андреич, показав жене глазами на кабинет. Марья Ивановна встала и пошла за мужем. Барышни тоже недолго сидели в угольной. Брюнетка взглянула исподлобья на Феоктисту Саввишну и, взяв сестру за руку, ушла с нею в другую комнату.
Феоктиста Саввишна, чтобы не мешать семейному совещанию, тоже вышла в залу и, прислонившись к печке, с удовольствием начала припоминать ту ловкость, которую обнаружила в этом деле. "Задала же я им задачу, - думала она: - господи, хоть бы мне эту свадьбу устроить: четвертый год без всякого дела. Старики-то, кажется, на моей стороне; невеста, пожалуй, заупрямится; ну да Владимир Андреич не очень чувствительный родитель: у него и не хочешь, да запляшешь. Признаться сказать, не ожидала я для себя этого. Делишки-то, главное, делишки, видно, больно плохи. Как бы подслушать, что барышни-то говорят?" - подумала Феоктиста Саввишна и, зная очень хорошо расположение дружественного для нее дома, тотчас нашла дверь в комнату барышень и, подойдя весьма осторожно, приложила к небольшой щели ухо. В комнате царствовало молчание и только слышались глухие рыдания. Феоктиста Саввишна тотчас же догадалась, что это плачет невеста.
- Не плачь, ma soeur, - заговорила блондинка, - папенька, может быть, еще не согласится... Ты скажи, что просто не можешь, что у тебя к нему антипатия.
- Какая тут антипатий? Больше, ma soeur, чем антипатия. Я представить его не могу, имя его теперь уж мне противно. Что это такое? Выдают за дурака!
- Именно, - подхватила блондинка, - лицо гадкое, ноги кривые. Очень весело... такой муж своими немытыми руками будет обнимать. Фуй, гадость какая!
Брюнетка ничего не отвечала: несколько минут не было слышно ни слова.
- Если меня выдадут за него, - начала довольно тихо брюнетка, - я знаю, что делать.
- А что такое, ma soeur?
- А вот увидишь.
- Скажи, душенька!
- А то, что я буду держать его, как лакея...
- Конечно: он того и стоит.
- Еще как стоит!
Снова продолжалось несколько минут молчание.
- Мне тебя, ma soeur, - начала блондинка, - очень жаль: мы с тобой уж не будем жить вместе.
Брюнетка молчала.
- Все это гадкая Феоктиста Саввишна, - продолжала блондинка.
- Конечно, она, урод проклятый! - подхватила Юлия.
- Дыня гнилая!
- Киевская ведьма!
- Черт с хвостом!
Феоктиста Саввишна не сочла за нужное долее подслушивать и снова вышла в залу. Ей очень была обидна неблагодарность Юлии Владимировны, о счастии которой она старалась. "Впрочем, бог с ней! - подумала она. - Это происходит от глупости и молодости: им бы все за богачей выдавай; где же их взять? Для меня бы все равно сватать; сами виноваты; хороший-то жених спросит и приданого, а приданое в трубе прогорело, даром что модницы этакие! Вот посмотрим, сколько отвалят; ан смотришь: старую перину, новый веник да полтину денег; конечно, тряпок много, да ведь на тряпки-то хорошего человека не приобретешь". Феоктиста Саввишна много еще думала в этом же роде: в голове ее проходили довольно серьезные мысли. Так, например: что если нет в виду хорошего приданого, так девушек не следует по моде и воспитывать, а главное дело - не нужно учить по-французски: что от этого они только важничают, а толку нет, и тому подобное.
Но еще более серьезные мысли, как и надобно было ожидать, высказывал Владимир Андреич в своем совещании с супругою.
- Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал он.
- Я, ей-богу, еще, Владимир Андреич, опомниться не могу. Мне кажется это даже дерзостью.
- Пустое! Где же тут дерзость?
Марья Ивановна не отвечала.
- Я тебя спрашиваю: где же тут дерзость?
- Конечно, если уж не дерзость, так, сам согласись, странность.
- И странности никакой нет. А это не странность, что у нас имение-то все с молотка продадут? Это не странность, что я в пятьдесят лет должен ехать в Петербург - надевать лямку и тереться в частной службе за какие-нибудь четыре тысячи в год? Это не странность, по-вашему, это не странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
- Я сама знаю, Владимир Андреич, что наше состояние очень расстроено.
- Не расстроено, сударыня, а совсем его нет. Что теперь у нас? Домашняя рухлядь да экипажи; далеко-то не уедешь. Хорошо, что еще хоть частное место удастся приятелям выхлопотать, а то хоть по миру ступай; впору с одной-то возиться. Слава богу, что выискался добрый человек да берет, что называется, из одного расположения. Нет уж, сударыня, по милости вашей у меня шея-то болит давно; вам все готово, а я, может быть, целые ночи верчусь, как карась на горячей сковороде; у меня только и молитвы было, чтобы взял кто-нибудь; знаешь ли ты, что через месяц мы должны ехать отсюда? Ну, если б еще здесь оставались, можно бы было погодить, да и то... четыре зимы их вывозили, а что толку-то? Ездили, ухаживали, обедали, а ни один не присватался; припомни, сколько было этих франтов-то: Портнов, Караев, Мелуса, Коваревский, Умнов, Глазопалов, Бахтиаров; а ведь ни одного не умели завлечь хорошенько; сами виноваты, мне делать нечего, в самого себя уж не влюбишь.
- Конечно... впрочем, все-таки... ты не рассердись, Владимир Андреич, я говорю это так: все-таки ужасно пожертвовать дочерью...
- Да какой черт ею жертвует? Не в Сибирь ссылают, замуж выдают; она, я думаю, сама этого желает. Жертвуют ею! В этом деле скорей наш брат жертвует. Будь у меня состояние, я, может быть, в зятья-то пригнул бы и не такого человека.
- Да ведь это я так только сказала...
- И так говорить не следует. Надобно ли нам о себе-то подумать?
- Конечно, надобно.
- Наш ведь век еще не определен!
- Конечно, еще не определен: может быть, мы еще долго будем жить.
- То-то и есть: долго жить. Теперь позови-ка Юлию... Я поговорю с ней, а после и ты ей внуши хорошенько: во-первых, что она бедная девушка, что лучше ей жениха быть не может, а в девках оставаться нехорошо, да и неприлично в наш век.
Марья Ивановна вышла. Владимир Андреич, оставшись один, погрузился в размышления. Через несколько минут вошла, в сопровождении матери, невеста, с заплаканными глазами и бледная, как полотно.
- Поди, поцелуй меня, Юлия, - сказал Владимир Андреич ласковым тоном, - сядь поближе.
Юлия поцеловала отца и села.
- Знаешь ли ты, - начал он своим внушительным тоном, - что всякая порядочная девушка в двадцать лет должна думать выйти замуж?
- Знаю, папа.
- Ты порядочная девушка?
Юлия молчала.
- Тебе двадцать лет? Что ж из этого следует? То, что ты должна думать выйти замуж.
- Но, папа, я еще не хочу.
- Ты не можешь не хотеть, на том основании, как я сказал, что порядочная девушка в двадцать лет хочет замуж; но теперь другой вопрос: за кого выйти замуж?
- Мне он очень гадок.
- Хорошо: этот гадок, положим, так. Стало быть, ты кого-нибудь имеешь в виду. Может быть, в тебя кто-нибудь влюблен и уж делал тебе предложение? Кто ж это такой? Бахтиаров, что ли?
- Мне никто не делал предложения, - отвечала, вспыхнув, Юлия Владимировна. - Я пойду, папенька, в монастырь.
- Прекрасно! Ступай в монастырь, только завтра же; зачем же тебе отягощать нас? Мы, стало быть, ничего уже не можем для тебя сделать. Мы поедем в Петербург, а ты ступай в монастырь.
Юлия залилась слезами.
- Вот видишь, - начал снова Владимир Андреич, - это только пустые слова, а в таком важном деле пустых слов говорить не следует. Плакать нечего, а надобно слушать, что говорят.
- Мне хочется, папенька, пожить с вами.
- Пожить с нами! Это всего лучше! На все, сударыня, свое время: с нами ты уж пожила; теперь тебе надобно выйти замуж, - ведь ты с этим сама согласна. Ну, скажи, согласна ли?
- Согласна.
- Прекрасно! Что ж тебя останавливает? Каков этот человек?
- Он совершенный тюфяк, папа.
- Вот то-то и есть; тебе, по молодости, не должно ни в чем полагаться на собственные понятия. А я тебе лучше растолкую, что это за человек. Во-первых, я знал его отца и мать; отец был очень честный человек, а мать умная и добрая женщина; во-вторых, он сам учился а университете и имеет уже три чина. Что же из этого выходит? Этот жених умный человек, по месту своего воспитания, потому что это высшее заведение, и должен быть добрый человек, по семейству, в котором он родился, а главное - состояние: пятьдесят душ незаложенных; это значит сто душ; дом как полная чаша; это я знаю, потому что у Василья Петровича бывал на завтраках; экипаж будет у тебя приличный; знакома ты можешь быть со всеми; будешь дамой, муж будет служить, а ты будешь веселиться; народятся дети, к этому времени тетка умрет: вот вам и на воспитание их. Чего ж недостает в этом женихе?
- Он очень необразован, папа.
- Нет, необразован быть он не может; разве только неловок, не шаркун; да ведь муж не танцевальный учитель. Это ведь в танцмейстеры да в паяцы выбирают ловких.
Владимир Андреич замолчал. Из всех его рассуждений Юлия поняла, кажется, только то, что папенька непременно решился ее выдать за Бешметева и что теперь он говорит ласково, только убеждает, а потом, пожалуй, начнет кричать и, чего доброго, посадит в монастырь.
- Ну, Марья Ивановна, ты теперь с нею поговори, - сказал Владимир Андреич и вышел.
Юлия по уходе отца принялась плакать. Марья Ивановна тоже едва удерживалась.