- Не извольте садиться около меня... неблагодарный... вчера что вечером говорил?
- Я и теперь скажу то же.
- Очень нужны мне твои слова, притворяется туда же: умереть для вас готов, а съездить на вечер не хочется!
- Как вы несправедливы ко мне. Что, если мы поедем, а матушка умрет, - что даже посторонние скажут? С какими чувствами мы будем веселиться?
- Вот прекрасно - с какими чувствами! Не прикажете ли все сидеть да плакать? Подите вон: видеть вас не могу! Наказал меня бог, по милости папеньки. Наденька теперь, я думаю, уж совсем оделась. - При этих словах Юлия снова залилась слезами и упала на подушку дивана.
- Юлия! Это ведь смешно - вы ребячитесь, - сказал Павел, подходя снова к жене.
- Отойдите от меня! - вскрикнула Юлия, оттолкнув мужа рукой, и продолжала плакать.
Павлу жаль было жены: он заметно начал сдаваться.
- Не плачьте, Юлия, я поеду, - проговорил он.
Юлия не унималась.
- Я поеду, я пойду сейчас бриться. Ну, вот видите, я пошел бриться, - говорил Павел и действительно пошел в залу.
По уходе мужа Юлия тотчас встала и отерла глаза.
"Дурак этакой, - говорила она про себя, глядясь в зеркало, - вот теперь с красными глазами поезжай на бал - очень красиво!"
Муж и жена начали одеваться. Павел уже готов был чрез четверть часа и, в ожидании одевавшейся еще Юлии, пришел в комнату матери и сел, задумавшись, около ее кровати. Послышались шаги и голос Перепетуи Петровны. Павел обмер: он предчувствовал, что без сцены не обойдется и что тетка непременно будет протестовать против их поездки.
- Батюшки мои! Что это у вас наделалось? - говорила Перепетуя Петровна, входя впопыхах в комнату и не замечая Павла. - Господи! Она совсем кончается... Матушка сестрица! Господи! Какой в ней жар! Да был ли у нее лекарь-то?
- Лекарь был, тетушка, - произнес Павел.
Перепетуя Петровна, наконец, заметила племянника.
- Что, батюшка, - сказала она, - уморил матушку-то? Дождался этакого счастия? Смотри, каким франтом, модный какой!.. На какой радости-то?.. Что мать-то умирает, что ли?
Павел не смел объявить тетке, что он едет в собрание. Но Перепетуя Петровна сама догадалась.
- На бал, что ли, они куда едут праздновать кончину матери? - спросила она, обращаясь к ключнице.
Марфа молчала.
- На бал, что ли, едете с супругой-то? - продолжала она, обращаясь к Павлу.
- Нас звали, тетушка, на дворянский бал.
- Да что, Павел Васильич, с ума, что ли, вы сошли, помешались, что ли, вы совсем с своей благоверной-то? Царица небесная! Не позволю вам этого сделать, не позволю срамить вам нашего семейства! Извольте сейчас раздеваться и остаться при матери, и жену не пускайте. Что такое? На что это похоже? Вы, пожалуй, и на похороны-то цыганский табор приведете - цыгане этакие... фигуранты! Только по балам ездить! Проюрдонитесь еще, по миру пойдете! Много отвалили за женушкой-то? В кулаке, я думаю, все приданое унесешь! Не смейте, сударь, ездить!
Старуха в это время застонала.
- Матушка моя! Голубушка! И ты мучишься - как не мучиться, видя этакую неблагодарность и бесстыдство! Мое не такое здоровье, да и то в груди закололо.
В это время в комнату вошла совсем одетая Юлия. Увидев тетку, она нахмурила брови и даже не поклонилась ей, но обратилась к мужу.
- Что ж? Поедем, пора!
Павел решительно не знал, что делать. Перепетуя Петровна вся вспыхнула.
- Нет, не пора и не может быть пора, потому что у него мать умирает.
Юлия сделала гримасу и продолжала натягивать французские перчатки.
- Велите подавать лошадей, - сказала она стоявшей тут горничной.
- Велите отложить лошадей, - перебила Перепетуя Петровна, поднимаясь со стула и придя в совершенный азарт. - Павел Васильич! Что ж вы молчите? Велите сейчас отложить лошадей. Останьтесь дома и оставьте и ее: она не смеет против вашего желания делать!
Юлия взглянула на Перепетую Петровну и залилась самым обидным смехом.
- Что, ваша тетка, верно, сумасшедшая? - спросила она Павла.
Перепетуя Петровна, не слишком осторожная в собственных выражениях, не любила, впрочем, чтоб ей говорили дерзости.
- Нет, я не сумасшедшая, а сумасшедшие-то вы с муженьком! Как вы смели мне это сказать? Я, сударыня, дворянка... почище вас: я не выходила в одной рубашке замуж... не командовала своим мужем. Я не позволю ругаться нашим семейством, которое вас облагодетельствовало, - нищая этакая! Как вы осмелились сказать мне это? Не смей ехать! Говорят тебе, Павел, не смей ехать! Командирша какая!.. Много ли лошадей-то привели? Клячи не дали. Франтить, туда же! Слава богу, приютили под кровлю, кормят... так нет еще...
Юлия сначала с презрением улыбалась; потом в лице ее появились какие-то кислые гримасы, и при последних словах Перепетуи Петровны она решительно не в состоянии была себя выдержать и, проговоря: "Сама дура!", - вышла в угольную, упала на кресла и принялась рыдать, выгибаясь всем телом. Павел бросился к жене и стал даже перед нею на колени, но она толкнула его так сильно, что он едва устоял на месте. Перепетуя Петровна, стоя в дверях, продолжала кричать:
- Вишь, как кобенится, вишь, как гнет, - вставай, батюшка, на колена, еще пощечину даст; вот так, в губу бы еще ногой-то! Таковский!
- Ой-ой! Умираю! - кричала Юлия.
Больная, обеспокоенная криком, застонала. Павел был точно помешанный: не помня себя, вошел снова в комнату матери и сел на прежнее место.
Чтобы окончательно дорисовать эту драматическую сцену, явился Михайло Николаич Масуров, весь в мелу, с взъерошенными волосами и с выбившеюся из-под жилета манишкою. Вошел он по обыкновению быстро. Первый предмет, попавшийся ему на глаза, была лежавшая на диване Юлия.
- Это что такое? - проговорил он. - Верно, умерла матушка? Юлия Владимировна! Юлия Владимировна! Что вы такое делаете?
Вслед за тем Масуров вошел в спальню матери и увидел там сидевшего Павла, державшегося обеими руками за голову. Перепетуя Петровна в это время была в девичьей и пред лицом девок ругательски ругала их молодую барыню и, запретив им строго ухаживать за ней, велела тотчас же отложить лошадей.
- Что они, угорели все, что ли? Матушка-то, кажется, жива... еще дышит. Павел Васильич! Братец! Полноте, что вы тут делаете?
- Спасите жену, она умирает, - проговорил Павел, - бога ради, спасите!
Масуров пожал плечами и пошел к Юлии.
- Должно быть, угорели; старуху, верно, оттого и схватило.
Юлия по-прежнему лежала на диване с закрытыми глазами, всхлипывая и вздрагивая всем телом; по щекам ее текли крупные слезы.
- Сестрица! Юлия Владимировна! Вставайте, перестаньте плакать, что это вы делаете? Перестаньте гнуться, шею сломаете; постойте, хоть я вам платье-то расстегну. Платье-то какое славное, видно, бальное.
Масуров остановился и несколько минут посмотрел на невестку.
- Что ж мне с ней делать? Ей-богу, не знаю; разве водой вспрыснуть?.. Пожалуй, умрет еще - никого нет, проклятых.
С этими словами он вышел в залу, в лакейскую; но и там никого не было из людей. Делать было нечего - Масуров вышел на двор, набрал в пригоршни снегу и вслед за тем, вернувшись к своей пациентке, начал обкладывать ей снегом голову, лицо и даже грудь. Юлия сначала задрожала, чихнула и, открыв глаза, начала потихоньку приподыматься. Павел, подглядывавший потихоньку всю эту сцену, хотел было, при начале лечения Масурова, выйти и остановить его; но увидя, что жена пришла в чувство, он только перекрестился, но войти не решился и снова сел на прежнее место. Между тем Юлия совершенно уже опомнилась и, водя рукою по лбу, как бы старалась припомнить все, что случилось.
- Здравствуйте, сестрица! Что это такое с вами? Я думал, что вы совсем уж умерли.
- Велите подать лошадей мне, - говорила она, - я не могу здесь оставаться: меня скоро бить начнут. Скорей лошадей мне! Они заложены.
Масуров вышел и скоро вернулся.
- Лошади отложены, сестрица! - сказал он.
Юлия пожала плечами.
- Есть с вами лошади? Дайте мне ваших лошадей!
- У меня извозчик, ma soeur.
- Ничего, проводите меня.
- Извольте, сестрица, да вот как же Павел-то Васильич? Ему надобно сказать: он очень беспокоится.
- Пусть он беспокоится о своей мерзкой тетушке! Дайте мне салоп - он в лакейской висит.
Масуров повиновался. Юлия уехала.
- Куда это Юлия поехала? - спросил Павел, выйдя к Масурову.
- Право, не сказала. Вот узнаем от извозчика, как вернется. Что такое у вас вышло?
Павел вздохнул и не в состоянии был ничего сказать. Явилась Перепетуя Петровна и рассказала Масурову, в чем дело было.
Вернувшийся извозчик донес, что Юлия поехала к отцу. Масуров еще с полчаса пробыл у брата и по-своему успокоивал его и тетку. Павлу он говорил, что это ничего, что у него Лиза первый год, вышедши замуж, каждый день падала в обморок, что будто бы девушки, сделавшись дамами, всегда бывают как-то раздражительны, чувствительны и что только на это не надобно смотреть и много уважать. У Перепетуи Петровны он внимательно выслушал трижды рассказ о злодейских поступках племянницы и вполне согласился с нею, что Юлия даже не стоит названия благородной женщины; а потом, объяснив, что он еще не доиграл партию в бостон, отправился, куда ему нужно. Перепетуя Петровна осталась у сестры и говорила, что она пробудет у ней всю ночь и день, хоть бы от этого ее племянницу разорвало пополам, потому что для ней, Перепетуи Петровны, обязанности сестры всего дороже.
Между тем как происходили такого рода происшествия, Владимир Андреич сидел дома и встречал Новый год один. Он слегка страдал подагрой и потому, боясь простуды, не выезжал. Семейство же свое он не хотел лишить удовольствия и отпустил Марью Ивановну с Наденькой на дворянский бал. Владимир Андреич был на этот раз в очень хорошем расположении духа. Он только сегодня поутру получил письмо из Петербурга, извещавшее его, что, наконец, нашли ему там место, и в настоящее время он рассчитывал свои средства. От заложенного в опекунский совет имения он совсем хотел отступиться. Частные долги у него были все по мелочи и по распискам. Следовательно, о них беспокоиться было нечего. Он продаст дом, экипажи, лошадей, мебель, всю домашнюю утварь, - всего будет тысяч пятнадцать, - и, следовательно, приехать в Петербург и обзавестись на первый раз будет у него с избытком. Наденьку сейчас же по приезде в Петербург выдаст замуж, а Марье Ивановне на весь домашний расход будет давать две тысячи, а остальные две тысячи на собственное удовольствие, - недурно, право, недурно!