Прослушал все это я и везу, куда мне было приказано; но вышло так, что Дмитрий Никитич встречает нас, вместе с городничим, еще на черте города, повторяет свой зов, губернатор благодарит и приглашает его с собой в коляску; поехали по городу. Мы, чиновники, руки по швам, прильпе язык к гортани моей; а Дмитрий Никитич наш сидит с губернатором рядом да поговаривает, и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с. На другой вечер бал, человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только предводитель и я-с, больше никого не позвал, а все набрал помещиков побогатее, приятелей, знаете, своих, как он их называл... Очень мне интересно знать, откуда он денег добыл. Начинаю узнавать стороной, и по справкам оказывается, что умолил, укланял свою супругу отдать ему приданые брильянты для погашения какого-то экстренного дела, которые вместо того заложил, да на эти деньги и справил пир. А между тем на той же, кажется, почте получается из губернского правления указ об описи имения штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему эту новость; только дома, говорят, нет - в Петербург-де уехал.
- Как, - говорю, - в Петербург уехал - и не простившись? А барыни где?
- Старая, - говорят, - барыня не так здорова, тоскует о Дмитрие Никитиче.
Ну, бог с ней, думаю, пускай ее тоскует; мне уж наскучило ее в этом горе утешать, и прошел к Алене Петровне.
- Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего собрался так скоро?
- По делу, - говорит, - дяденька, уехал.
- Дела, кажется, все у него здесь; разве, - говорю, - по вашему наследственному иску, о котором он прежде говаривал?
- Да, - говорит, - по этому.
- Какого же рода, - говорю, - это наследство? Скажите мне, пожалуйста.
Она этак усмехнулась.
- Право, - говорит, - дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что нам какое-то идет довольно большое наследство; папенька сначала хлопотал о нем, а потом бросил. Дмитрий Никитич, когда на мне женился; стал папеньке говорить, чтобы он продал ему эту тяжбу; папенька и говорит: "Продавать я тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет".
- И Дмитрий Никитич надеется выиграть?
- Непременно; он очень в этих случаях легковерен.
- Чересчур уж, - говорю, - легковерен. В его лета и при его семействе это, пожалуй, и непростительно. Я давно, - говорю, - милая племяненка, хотел поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?
- Тоже, - говорит, - дяденька, не знаю. Если как Дмитрий Никитич уверяет, так богаты, а если...
И не докончила, знаете.
- Послушайте, - говорю, - Елена Петровна, я с вами буду говорить еще откровеннее: когда Дмитрий на вас женился, обстоятельства его были очень расстроены; откуда он потом взял денег?
- Ах, дяденька, - говорит, - как откуда! Он за мной в приданое получил тридцать тысяч серебром.
- И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!
- Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!
- Зачем же, - я говорю, - вы свои деньги, имея уже детей, давали так транжирить?
- Ах, дяденька, да что же я понимала? Вышла за него семнадцати лет, была влюблена в него до безумия, каждое слово его считала законом для себя. Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все отдал. Он его как-то убедил, что едет в Москву покупать подмосковную с хрустальным заводом, показывал ему какие-то письма; вместе все они рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.
- Отчего же, - говорю, - не купили? За чем дело стало?
- Да мы никакой подмосковной и не видали, - отвечает она. - Дмитрий Никитич, приехав, нанял огромную квартиру, познакомил меня с очень многими, стал давать вечера, заставлял меня беспрестанно ездить в театр, в собрания, а папеньке написал, что все куплено, и старик до сих пор воображает, что у нас семьдесят душ под Москвой и завод. Теперь, как я начну писать к папеньке, так он и умоляет, чтоб я не проговорилась как-нибудь, - такой смешной!
- Не смешной он, - говорю, - сударыня, а досадный, губит себя и свое семейство. Блажь какая-то у него все еще в голове.
- Именно, - говорит, - дяденька; о себе я не забочусь; что бы там доктор ни говорил, а я очень хорошо знаю, что мне недолго жить.
- К чему же, - говорю, - моя милая Елена Петровна, такие мрачные мысли иметь? В ваши лета о смерти и думать еще не следует.
- Нет, - говорит, - дяденька, у меня есть верное предчувствие...
И сама заплакала. Потом вдруг, помолчав немного, берет меня за руку; слезы градом.
- Дяденька, - говорит, - если я умру, не оставьте моих сирот и будьте им второй отец! Папенька далеко. Митя прекрасный, умный и благородный человек. Но он мало о детях будет думать.
- Полноте, - говорю, - сударыня, что это за глупые фантазии!
Ну, и знаете, утешаю ее, как умею, однако она весь вечер почти проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый день видалися: то она у нас, либо мы у нее. От Дмитрия Никитича - проходит месяц, проходит другой, проходит третий - ни строчки; в доме, заметьте, не оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.
- Что мне, - говорит, - дяденька, делать?
- Делать, - говорю, - то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.
Дал ей; а дальше не знаем, как и жить будем, хотя продавать экипажи; однако вдруг, совершенно неожиданно, присылают сказать, что Дмитрий Никитич приехал и желает меня видеть. Еду. Нахожу его в семье своей между супругой, детьми и матушкой, с очень довольным лицом, в щегольском этаком халате - китайской, что ли, материи? Бархатом весь отделанный, точно как вот, знаете, на модных картинках видал. Обнялись мы с ним, поцеловались. Ну, сначала то и се: "Когда выехал? Когда приехал?" Маменьке, конечно, при сем удобном случае нельзя не похвалить сынка.
- Уж именно, - говорит, - Митенька жизни не щадит для своего семейства. После всех петербургских хлопот скакал день и ночь, чтобы поскорее с нами увидеться.
"Что и говорить, думаю, про твоего Митеньку!" А сам, знаете, осматриваю комнату и вижу, что наставлены ящики, чемоданы, пред детьми целый стол игрушек - дорогие, должно быть: колясочки этакие, куклы на пружинах; играют они, но, так как старшему-то было года четыре с небольшим, успели одному гусару уж и голову отвернуть.
- Это, - я говорю, - видно, подарочки детям, Дмитрий Никитич?
- Да, - говорит, - нельзя не потешить. Впрочем, - говорит, - позвольте...
Встал, знаете, и подал мне какой-то ящик.
- Не угодно ли, - говорит, - взглянуть?
Открываю, вижу бритвенный прибор: двенадцать английских бритв, серебряная мыльница, бритвенница, ящик черного дерева, серебром кругом выложен.
- Как вам, дядюшка, это нравится?
- Хорош, - говорю.
- Очень, - говорит, - хорош, из английского магазина. А так как, к удовольствию моему, он вам приглянулся, а потому не угодно ли принять его в подарок?
- Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич, как не совестно тебе? Да ты, - говорю, - и меня-то конфузишь. Это вещь сторублевая; а мне тебя таким подарком отдарить, пожалуй, и сил не хватит.
- Ну, - говорит, - дядюшка, этого нельзя сказать: я вам столько обязан, что мне долго еще не отдариться. Вот вы, говорит, и в теперешнее отсутствие мое обязали мою жену. Поверьте, говорит, все это чувствую и умею ценить.
Убедил меня таким манером: принял я.
- Когда уж о подарках речь зашла, - продолжал он, - так, - говорит, обращаясь к супруге своей, - похвастайся и ты, друг мой, и покажи, какие тебе привез.
Она взглянула на меня и потупилась, однако велела горничной подать. Приносят: первое - шляпка; я таких, ей-богу, и не видывал ни прежде, ни после: точно воздушная, а цветы, совершенно как живые, так бы и понюхал; тут бурнус, очень какой-то нарядный; кусков пять или шесть материй разных на платье. Осматриваю я все это.
- Хорошо, - говорю, - очень хорошо.
- А вот, - говорит, - кой-что и для дома, дядюшка: вот, - говорит, - очень любопытные вещи.
И сам своими руками раскрывает один из ящиков. Я сначала и не понял, что такое: какие-то тарелочки, вазочки, умывальник.
- Это, - говорит, - дядюшка, нынче изобрели; из бумаги все делают. А вот, говорит, тоже новое изобретение.
И опять открыл другой уж ящик.
- Это, - говорит, - тисненая жесть, а потом бронзированная, для драпировки великолепная, не отличишь от золота, и если бы вы знали, как все это дешево - просто даром.
- Неимоверно дешево, - поддакивает ему маменька и потом продолжает: - А что же ты, - говорит, - Митенька, подарок мне не хочешь показать!
- Покажите, - говорит, - маменька.
Старуха сама, знаете, пошла и с торжеством приносит бархатную мантилью и шелковый капот, совсем сшитый. Я все, конечно, хвалю.
- Да, дяденька, вы вот все хвалите, а жене все не нравится, - замечает он.
- Почему же ты думаешь, - говорит та, - что не нравится? Я говорю только, что лишнее; у меня и без того много платьев.
- Мало ли, много ли, а все-таки вы должны меня поцеловать, - возражает он и берет ее, знаете, за руку и целует.
- Это все хорошо, - говорю, - Дмитрий Никитич; только ты вот покупок-то накупил, а в опекунский совет, чай, не наведался. Именье твое, - говорю, - описано, и все уж бумаги отосланы.
- Наведывался, - говорит, - дядюшка, только заплатить не успел. Небольшая сумма - восемьсот девять рублей серебром, с первою же почтой вышлю отсюда.
- То-то, - говорю, - не забудь как-нибудь.
А между тем этим своим приездом он опять защекотал мое любопытство. Смертельно хочется узнать, в каких он обстоятельствах.
- Ты, Дмитрий Никитич, процесс-то, видно, выиграл? - говорю я ему, оставшись с ним вдвоем.
- И нет и да, дядюшка; двинул по крайней мере и сдал одному господину хлопотать, - отвечает он мне и как-то замял этот разговор.
Но на эти же почти самые слова входит человек и просит у него на что-то денег. Он вынимает бумажник, развертывает. Смотрю, полнехонек набит.
- Ого, сколько у тебя государственных-то! - невольно, знаете, воскликнул я.