Она тоже просит полюбить.
Мы говорим, что это наша обязанность.
- Не скучаете ли вы, - говорю, - сударыня, в деревне, в наших местах?
- Нет-с, - говорит, - с мужем и детьми зачем же скучать?
- А дети ваши велики? - спрашивает жена моя.
- Старшему, - говорит, - два года, а младшему шесть месяцев.
- Сами кормите?
- Нет, - говорит, - первого я сама кормила, но потом была больна, и второго доктор мне запретил; так это мне грустно!
- Вот, - говорит (вмешался уж это племянник), - тетушка и дяденька, побраните для первого знакомства вашу племянницу, - хандрит часто: что немного не по себе, а она уж бог знает что воображает, никак и ничем себя не хочет порассеять.
Я посмотрел, знаете, на нее: цвет лица, кажется бы, бледный, а между тем румянец, как два врезанные розовые листа, играет. "Ну, пожалуй, думаю, судя по этому, есть от чего и похандрить"; однако не выказал этого, а, напротив, еще говорю:
- Нехорошо, - говорю, - молодой даме о болезни думать.
- Нет, - говорит, - дядюшка, я не думаю, а, ей-богу, говорит, иногда себя очень нехорошо чувствую.
И так далее беседуем. Но так как они, хоть и не первый год женаты, а для нас все еще будто молодые, и потому я затеял для них обедец, кое-кого из знакомых позвал. Съехались те. Вижу, мой Дмитрий Никитич себя держит свысока. Что-то насчет стола заговорили, и он тотчас же нам начал рассказывать: какой нынче должен быть порядочный, как он выразился, стол, перечислил названия кушаньям - все иностранные, так что мы, его слушающие, этаких и не слыхивали, и все это, знаете, очень подробно - точно сам повар! Потом об экипажах коснулся разговор. Он стал доказывать, что если уж покупать экипажи, так никак не менее восьмисот рублей серебром, потому что такой экипаж будет гораздо выгоднее дешевого, прослуживши десять - пятнадцать лет без починки, и вслед за этим начал смеяться над некоторыми нашими помещиками, которые собирают экипажцы дома, хозяйственно.
- Кто, - говорю я ему на это, - Дмитрий Никитич, не знает, что коляска в восемьсот рублей серебром лучше, чем дома собранная в двести рублей ассигнациями; да ведь всякой по одежке протягивает ножки; надобно наперед, чтобы восемьсот-то рублей в кармане были.
- О дядюшка, что это за вздор! Велики деньги восемьсот рублей!
Словом, я вижу, что он немного корчит из себя барича; к супруге своей в то же время очень внимателен, беспрестанно, знаете, обращается к ней на французском языке. Она ему также отвечает по-французски. Я-то не понимаю, а только жена мне после сказывала, что она это, как называется, произносит совершенно как француженка. Далее потом вышли как-то и мы, и гости все наши в залу. Он, увидевши тут фортепьяно, вдруг говорит моей жене:
- Так как я знаю, тетушка, что вы любительница музыки, так не угодно ли вам заставить жену мою сыграть что-нибудь; она, - говорит, - концерты давала.
Супруга моя, конечно, начала просить. Она было сначала отнекивалась, говорит, что давно не играла; однако упросили. Села и сыграла штучки две хорошо, очень хорошо и бойко, и с чувством; потом романс сыграла, а он спел. Я и понял, что он хочет пыль в глаза пустить образованием, знаете, своей супруги; ну, и это еще ничего - извинительно. При расставанье я говорю, что я и жена на следующей неделе постараемся им заплатить визит.
- Нет, - говорит, - дядюшка, не извольте вы беспокоить ни себя, ни тетушку, потому что у меня теперь хаос; все ломается и переделывается. Я буду вас просить, когда все это приведется в порядок, и тогда надеюсь, что в состоянии буду принять вас прилично.
- Как хочешь, - говорю, - нам все равно, но что же такое ты переделываешь: дом, что ли?
- Все, - говорит, - дядюшка: всю усадьбу поднимаю с подошвы.
- Ну, доброе дело; только не спешил бы, а исподволь бы все устроивал; это будет и дешевле и прочнее.
- Нет, - говорит, - дядюшка, я не такого характера: я люблю, чтобы у меня все кипело.
И в самом деле, видно, у него закипело. Люди беспрестанно ездят в город, то материалов закупить, то мастеровых нанять. К нам заходят тоже, спрашиваю их:
- Барин, - я говорю, - видно, при деньгах?
- При деньгах-с, - отвечают мне.
Слава богу, думаю; радуюсь. Наконец, он и сам является и, только что поздоровался, сейчас же подводит меня к окну.
- Не угодно ли, - говорит, - дядюшка, взглянуть на новокупок моих.
Гляжу. Стоит новомодная коляска и щегольских четверня вороных лошадей.
- Недурны кони? - спрашивает.
- Да, - говорю, - у кого же ты это купил?
- У Архипова-с, - говорит.
Я невольно, знаете, пожал плечами. У Архипова точно, надобно сказать, отличный конский завод, но дело в том, что у него, как я знаю, меньше трехсот серебром лошади нет.
- Что же, - говорю, - Дмитрий Никитич, ты платил за них?
- Вздор, - говорит, - дядюшка, просто шаль, - полторы тысячи целковых за четверку.
- Деньги хорошие, - говорю, - и полторы тысячи целковых не очень дешево.
- Помилуйте, дядюшка, - возражает он мне, - да вы рассудите: лошади все кровные, одна другой вершком ни выше, ни ниже, масть в масть; а как съезжены, вы посмотрели бы! Мне вчера только привели их, сегодня я заложил и поехал. Поверьте мне, говорит, дядюшка, я кавалерист и в лошадях знаток; стоит мне только эту четверку в Москву свести, я за нее меньше четырех тысяч серебром не возьму.
- Можно взять и меньше, - говорю я на это, и тут же к слову спрашиваю: - А что это, Дмитрий Никитич, говорю, какой у тебя кучер? Я что-то его не знаю. Из жениного имения, что ли?
- Нет, - говорит, - это нанятой, чудный малый; одна посадка, посмотрите, чего стоит... толстяк-то какой!
- Что же ты, - говорю, - ему платишь?
- Десять целковых в месяц.
- Да, - говорю, - десять же, однако, целковых!.. Цена петербургская; а кажется, для деревни это лишнее. У покойного отца твоего хороший был кучер и к лошадям очень привязанный.
- Ну, что это, дядюшка, за кучер? Ему на косульницах ездить, а не на кровных лошадях. Он к этим львам и подойти не посмеет, да и дурак какой-то! Я ему велел возить солому да воду в хлев.
Не хотел его тут оспаривать, потому что он уж не молоденький офицер, а женатый, муж, семьянин.
- А я, - говорит, - дядюшка, к вам с требованием обещанного визита; мне уж теперь не стыдно принять вас в свой домишко.
- Будем, - говорю, - когда прикажешь, тогда и будем.
- Я бы, - говорит, - в будущую пятницу вас просил; оно немножко и кстати, потому что что-то такое вроде именин моей жены.
- Очень, - говорю, - кстати. Если бы я знал, я бы и без зову приехал.
- Тетушка тоже, - говорит, - будет?
- Будет, - говорю.
- Стало быть, это статья решенная, - продолжает он, - но мне бы еще хотелось пригласить кой-кого из городских, и потому прощайте.
- Для чего же тебе это хочется? - спрашиваю я.
- Так, - говорит, - дядюшка, - нельзя же: могут случиться делишки по судам; лучше, как позакормишь; из соседей некоторые приедут, так уж вместе.
- Что же это такое: обед, что ли, будет у тебя?
- Нет, так, позывочка; нельзя же не сблизиться. Между нами сказать: нынешним предводителем, кажется, не очень довольны; чрез год баллотировка, мало ли что может случиться.
- Это значит, ты в предводители думаешь?
- Да не то, чтобы я думал, а если дворянству угодно будет предложить мне эту честь, не буду сметь отказаться.
Я взял да, знаете, ему и поклонился низенько.
- В таком случае, - говорю, - не оставьте, батюшка Дмитрий Никитич, вашей предводительской милостью вашего бедного родственника-исправника.
Смеется.
- Только, - говорит, - дядюшка, пожалуйста, чтоб это осталось между нами. Тут ничего еще определенного нет, и я так говорю с вами, как с родственником.
- Смею ли, - говорю, - я, маленький человечек, что-нибудь говорить, когда вы не приказываете.
- О, - говорит, - дядюшка, вечно подденете меня и шпильку мне поставите; лучше, - говорит, - не забудьте пятницы.
- Слушаю-с, - говорю, - ваше высокородие, слушаю-с.
Пришла потом пятница. Отправляемся мы с супругой, а за нами, смотрим, почти полгорода, все почти чиновники, худые и хорошие. Приезжаем мы этой гурьбой. Дом, вижу я, отделан так, что узнать нельзя против прежнего: все это выбелено, вычищено, рамы в три стекла, стол уж накрыт огромнейшим глаголем, и на нем, знаете, вазы серебряные с шампанским, хрустальные вазы с фруктами; лакеи в белых галстуках, белых жилетах и белых перчатках, короче сказать, так парадно, хоть бы и от тысячи душ. Хозяин тоже по форме - во фраке, встречает нас в зале и ведет в гостиную. Мы, как водится, поздравляем племянницу с днем ее ангела; а она, бедненькая, едва сидит, так бледна и худа, что ужас.
- Что это, - говорю, - милая племяненка, вы все, кажется, хвораете; хоть бы для именин своих эту дурную вашу привычку оставили.
Усмехнулась.
- Бог бы с ними, дядюшка, с моими именинами, не очень я им рада, - говорит мне это негромко.
Значит, это празднество ей не очень по душе, но, переговорив с нею, делаю, разумеется, поклон прочим гостям. Глядь, это все наши уездные богатые помещики, уездов с трех, кажется, собраны, и когда он это успел объехать их и познакомиться с ними, не понимаю, и так как, знаете, от нашего брата, земского исправника, до этих больших бар большой скачок, так я и удалился в наугольную, где нахожу мою старушку сестрицу. Сидит она, знаете, в блондовом чепце, в шелковом платье, пречопорная и, как видно, очень довольная. Здороваюсь я с ней, она вдруг отвечает мне:
- Здравствуй, мой родной, здравствуй! - И каким-то этаким, знаете, обязательным тоном.
Мне это, признаться, показалось несколько и досадно. Видевши, что тут кой-кто сидит из гостей, захотелось мне ей и понапомнить кое-что.
- Как я рад, - говорю, - сестрица, что я в вашей Бычихе нахожу не развалины, а все устроивается и приводится в новый вид, начинает походить на прежнюю Бычиху, как была она при покойном брате.
Она поняла мои слова и сейчас же гораздо спустила важности.
- Да, мой дружок, слава богу, слава богу, - говорит.
- Да, - продолжаю я, - должна благодарить бога, тем более, какая у тебя прекрасная невестка! Не ошибся Дмитрий Никитич в выборе: и сама по себе, да и состояние, кажется - одно другому отвечает.