- Все вот, бывало, говорил: "ишь, говорит, как тебя дует горой, скоро лопнешь"; а вот сам наперед и убрался.
Находясь у мужа в страшно-ежовых рукавицах, Аполлинария Матвеевна решительно была рада, что он умер.
- А это Соня моя! Вы, верно, не узнали ее, - отнеслась было к ней Надежда Павловна.
- Ай, нет!.. Как это возможно! Здравствуй, душечка! - проговорила она, проворно целуясь с Соней, Бакланова и снова принялась за свое: - в гробу-то, родная моя, говорят, лежал такой черный да нехороший.
- Замуж выходит! - попробовала было еще раз пояснить ей Надежда Павловна.
- Ну вот, поздравляю! - сказала и на это полувнимательно Аполлинария Матвеевна.
- Не прикажете ли кофею? - отнеслась к ней Соня.
- Ой, пожалуй! - отвечала Аполлинария Матвеевна каким-то сентиментальным голосом.
Сколько эта дама пила и ела, представить себе даже невозможно.
Соня принесла ей огромную чашку кофе и целый ворох сухарей.
- А Саша-то мой, нуте-ка, тетенька, - продолжала Аполлинария Матвеевна: - послала я его к тетушке: ну, тоже, думаю, может и наследство от нее быть... - объяснила она откровенно.
Надежда Павловна незаметно, но злобно улыбнулась.
- Только слышу, что он вместо того здесь, а там и в Москве... Я так и обмерла: в глазах у меня потемнело... ( при этом Аполлинария Матвеевна в самом деле закатила несколько свои глаза ). Писала уж и жаловалась на него братцу, Евсевью Осипычу... Он, спасибо, нарочно своего московского управляющего посылал разузнавать, тот все и описывает, все их каверзы...
На последних словах Аполлинария Матвеевна, в полнейшем отчаянии, развела руками.
Соня все внимательней и внимательней к ней прислушивалась.
- Что же такое? - спросила Надежда Павловна.
- Пьют, родная! В пору большим таким пить (Сашу своего Аполлинария Матвеевна считала до сих пор еще чуть ли не десятилетком). Управляющий-то прямо за ними в трактир и прошел: дым коромыслом стоит... двоим уж там в сенях голову холодной водой обливали... "речи говорят"... сам уж братец в письме своею ручкой прибавляет: "такие говорят, что ныне времена строгие, пожалуй, того и гляди, улетят куда-нибудь".
- Но, может-быть, это другие, и не ваш Александр, - попробовала было утешить ее Надежда Павловна.
- О, полноте-ка, тетенька! - воскликнула Аполлинария Матвеевна, махнув рукой: - первый, говорят, коновод на все. Он ведь у меня умный: не в меня, а в покойника. Как орел, говорят, так и ходит. Больно боюсь, тетенька, чтоб он распутничать не начал!
- Чтой-то, какие глупости! - произнесла Надежда Павловна, показывая Аполлинарии Матвеевне глазами на дочь, но та ничего не поняла.
- Говорят, уж и есть это... очень боюсь. Научите меня, тетенька, вы у нас умная этакая, что мне делать-то?
- Напишите ему письмо построже.
- Писала, родная... Священника и сочинить-то просила, чтобы поскладней вышло. Таково чувствительно написал... Так ведь что они, балбесы? Только то и отвечает: "Вольно вам, маменька, говорит, всяким глупостям верить".
Надежда Павловна, чтобы как-нибудь поскорей прекратить этот визит, ничего ей не отвечала.
- Сама, тетенька, думала ехать в Москву-то, да тоже думаю: они там меня совсем засмеют! - заключила Аполлинария Матвеевна и затем, видно, выболтав все, что ей нужно было, поднялась.
- Прощайте, тетенька! Неужели в этих конурах вы свадьбу-то станете делать!.. Наняли бы дом у меня... И то уж с полгода стоит без постояльцев, разоренье такое! - прибавила она, уходя и по-прежнему небрежно прощаясь с Соней.
Мать и дочь, оставшись вдвоем, молчали.
Соня стояла у окна. В светлых глазах ее блестели слезы. Печальный образ прощавшегося с ней Александра невольно восстал перед ней.
Слова, сказанные им при прощаньи: "Если я не нашел в прекрасном, то найду в дурном", значит, были не фраза.
- Мамаша, я поеду прокатиться! - проговорила она.
- Поезжай! - отвечала та.
Яков назарович, зная наклонности невесты, подарил ей чудесные чухонские саночки, с красивым кучером и с превосходным вороным рысаком.
Соня почти каждый день ездила кататься в своем экипаже, и теперь, сев в него и уставив свое хорошенькое личико против мороза, велела себя везти скорей-скорей. Ей хотелось как-нибудь поразмыкать свое горе. Она пролетела таким образом площадь, Ивановскую улицу, Калязинскую, но потом вдруг, как бы встрепенувшись, закричала кучеру:
- Постой! стой!
Тот остановился.
- Monsieur Венявин! - крикнула Соня студенту в плоховатой шинели, смиренно проходившему по снежному тротуару.
Тот обернулся и, узнав, кто его кличет, подошел улыбаясь, краснея, застегивая свой вицмундир и приглаживая волосы.
- Pardon, monsieur Венявин, что я вас беспокою! - сказала Соня (Александр неоднократно говорил ей о своем приятеле и даже показывал ей его). - Parlez-vous francais? - прибавила она.
- Ах, oui, madame! - отвечал Венявин, страшно конфузясь и варварски произнося.
- Aves-vous l'adresse de monsieur Бакланов?
- Oui, madame! - отвечал Венявин, сделав все умственное усилие, чтобы понять то, что ему сказали.
- Je vous prie de lui envoyer un petit billet de ma part... Нет ли с вами карандаша? - последние слова Соня нарочно сказала по-русски.
- Oui, madame! - отвечал торопливо Венявин и выхватил из бокового кармана карандаш.
Соня от обертки, в которую завернута была материя, взятая ею, чтобы переменить в лавках, оторвала клочок бумаги и написала на нем: "Вы безумный человек! Вас любят, но что же делать!.. Того не велит Бог и люди, и если теперь выходят замуж, так, может-быть, затем, чтобы посмеяться над святым таинством. Прощайте, не делайте глупостей и забудьте душой вашу Софи".
- Votre parole d'honneur que vous ne lirez pas mon billet et m'en garderez le secret! - говорила Соня, подавая ему бумажку.
Само небо, кажется, осенило голову Венявина, что он понял эту фразу и даже ответил на нее, таким образом:
- Oui, madame, je prendai moi cette... j'ai reterde ici; mais aujourd'hui je partirai a Moscou!
- Merci! - сказала Соня и, пожав красную и неуклюжую руку студента своею хорошенькою ручкой, затянутою в французскую перчатку, сказала кучеру: "В гостиный двор!", и как стрела скрылась из глаз. Венявин тут только сообразил свою ошибку.
"Ах, я болван, болван! Ей ведь еще следует говорить mademoiselle, а я бухнул madame!" - думал он и с досады готов был прибить себя.
Придя домой, он тотчас запрятал драгоценное послание сначала в карман своих лучших брюк, а потом брюки эти засунул в треугольную шляпу, и ту положил на самый низ чемодана. 18.
Сын, возвращающийся с раскаянием
Юный Басардин начал преприятно жить у тетки. Она ему нашила белья, велела навязать карпеток и наконец, от имени дедушки, подарила старинные золотые часы. Виктор, в свою очередь, стал входить и помогать ей несколько по хозяйству. У Биби был один задельный мужик, ужасный грубиян: как только напивался он пьян, сейчас же с пеной у рта являлся перед барышниными окнами.
- Барыня!.. барыня!.. угорела барыня в нетопленой горнице... - напевал он, приседая и делая другие глупости.
Иногда даже он ловил ее в церкви, когда она выходила оттуда.
- Сторонитесь, сторонитесь, улита едет, наша барыня... госпожа... - говорил он, расталкивая перед ней народ.
Биби его за это наказывала, возила в рекруты отдавать; но не проходило и полугода, как он снова повторял свои штуки, которые вздумал выкинуть и при Викторе. Тот его, на месте же преступления, схватил за шивороток, пригнул к земле и, из собственных рук, так отзвонил плетью, что даже другие мужики, стоявшие невдалеке при этом, почесав в затылке, проговорили: - "Это уж, брат, видно, по-настоящему, по-военному!", а сам наказанный ничего не объяснял, а только слезливо моргал носом.
Очень довольная всем этим, Биби начала говорить про племянника:
- Преумный и превнимательный... На что я, кажется, глазом посмотрю, и то он видит!
Когда она постыдила Виктора, что как это он, такой большой, не умеет читать по-славянски, он сейчас же подучил и, уже довольно бойко разбирая титлы, стал по вечерам читать тетке, по ее указаниям, некоторые места из Четьи-минеи. Происходившие при этом сцены были довольно оригинального свойства: зеленая гостиная обыкновенно освещалась двумя сальными свечками; молодой офицер, с самым смиренным выражением, глядел, не поднимая глаз, в книгу и произносил:
- И бы Афанасию страх велий!
Биби при этом как-то порывисто нюхала табак и принималась торопливо распускать свое вязанье. Это означало, что она сильно была тронута.
Дедушка-майор, тоже вывезенный на своих креслах слушать, начинал понемногу высовывать язык, а потом все больше и больше, и наконец вытягивал его почти что до половины.
- Папенька, опять язык! - вскрикивала на него Биби.
Старик сейчас же убирал орган слова в надлежащее место, но потом, через минуту, начинал его снова выпускать понемногу: зачем он это делал, никто у него допроситься не мог.
"И приидоша к нему беси", - продолжал между тем Басардин, невольно улыбаясь. У него самого в это время были порядочные бесенята в голове.
"Коли так все пойдет, так с тетки-то рублей пятьсот сорвать можно будет!" - думал он и продолжал читать: - "Отьидитие от меня, окаянные, рек Афанасий".
"А Иродиадка все отвертывается!" - вертелось в это время в голове молодого человека, и голос его делался совершенно невнимателен.
- Ну, будет, друг мой! - говорила Биби, думая, что он устал.
Виктор закрывал книгу, осторожно подавая ее тетке и сам, усевшись смиренно в кресло, задумывался. В эти минуты его волновали самосильнейшие страсти: с некоторого времени он решительно не в состоянии был равнодушно видеть стройного стана Иродиады и ее толстой косы, красиво расположенной на затылке.
- Иродиада, куда ты! Постой! - говорил он ей, когда она, вечером после ужина, приходила и ставила ему графин на стол.
Первоначально Иродиада отвечала на это одним холодным взглядом, но Виктор простер свои искательства и дальше.
- Погоди, постой! - говорил он, встретив ее раз в темном коридоре.
- Барин, что вы? Перестаньте... Право, тетеньке скажу! - проговорила Иродиада, стараясь поскорее пройти мимо него.
- Ну да! как же! скажешь! - говорил Виктор и сделал чересчур смелое движение.