- Где это ты так вывалялся? - крикнул ему Бакланов.
- Это он меня вез! - отвечал за него и совершенно спокойно Бирхман, садясь на стул к столику против Бакланова.
- Что ж, заказывай по условию-то!.. - произнес угрюмо Ковальский, подходя и тоже садясь около столика.
- Сосисок дай! - сказал Бирхман, по-прежнему равнодушным образом и не повертывая даже головы к половому.
- Если сам будешь есть, так заказывай две порции, - прибавил Ковальский.
- Ну, две! - сказал и на это тем же тоном немец.
Оба эти молодые люди были из Александровского сиротского института и жили вместе в казенном доме. Бирхман, имевший кое-когда деньжонки, нередко, особенно в темные осенние вечера, приезжал в Британию верхом на приятеле и угощал его за это водкой, пивом, кушаньями.
- Как у тебя силы хватает нести этакую дубину? - спросил его Бакланов.
- Да ничего бы, - отвечал Ковальский, передернув слегка плечами: - болтается только, не сидит никак крепко.
- Это меня ветром сдувает, - отвечал Бирхман, хотя бы с малейшим следом улыбки на лице, но прочие все, не выключая и полового, засмеялись.
- Чорт знает, что такое! - говорил Бакланов. - А что, господа, - прибавил он: - в пятницу мы в театре?
- В театре, - отвечал равнодушно Бирхман.
- О, разумеется, - подхватил Ковальский. Он надеялся и назад протащить приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек.
- Надобно, господа, надобно, - говорил Бакланов: - а то этот господин теперь приехал, привез свою мерзавку; эту несчастную гонят. Они дойдут наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова и пришлют нам братьев Каратыгиных.
Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил: "нет, они у меня этого не сделают!".
- Во-первых, - продолжал Бакланов: - эту госпожу надо освистать, - она дрянь, а та - божество, талант.
- Освистать! - произнес Бирхман.
- Можно сделать такую машину... как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь - шикнет, как сто человек! - подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.
- Финкель, портной, приходил, - вмешался в разговор половой: - он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему - старого, говорит платья у меня много - дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.
- Это можно будет, но главное вот что... - продолжал Бакланов, одушевляясь: - этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое... У меня моих собственных сто целковых готовы - нарочно выпустить мужика на волю... Вы, Бирхман, сколько дадите?
- Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, - отвечал положительно Бирхман.
- Я дам тоже, сколько у него будет! - подхватил и Ковальский.
- Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, - сказал еще определительнее Бирхман.
- Превосходно! - воскликнул Бакланов. - Венявина я послал за подписным лицом... Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило... посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!
На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.
- Дай мне "Отечественные Записки"! - проговорил он пискливым голосом.
Половой молча подал ему.
Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани.
- Вы видели ее в "Гризельде"? - продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко.
- Видел! - отвечал по-прежнему громко Бирхман.
- Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! - говорил Бакланов, не возвышая голоса.
В это время явился Венявин - усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны...
- Как нельзя лучше все устроилось, - говорил он6 подходя прямо к Бакланову: - юристы подписались на семьдесят пять рублей, математики тоже изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре.
- Ну, умница! паинька! - сказал Бакланов: - дай ему за это чаю! - обратился он к половому.
- Нет, лучше водочки дайте! - говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.
- Что это вы так хлопочете? - проговорил он своим обычным дискантом.
Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.
- Что делать, нельзя! - отвечал он.
- Хлопочет, как и все порядочные люди! - обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову.
- Вы бы уж лучше в гусары шли, - обратился тот опять к Венявину.
- А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? - перебил его Бакланов.
- У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, - возразил Проскриптский.
- Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? - сказал Бакланов.
- Хи-хи-хи! - засмеялся Проскриптский. - Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают... искусство не быть самим собой - хи-хи-хи!
- В балете даже и этого нет! - возразил Бакланов.
- Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, - продолжал насмехаться Проскриптский.
- В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, - говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.
- Хи-хи-хи! - продолжал Проскриптский: - в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.
- Ну, пошел! - проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. - А, Варегин! - прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.
- Gut Morgen! - проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то же время его нежное лицо то краснело, то бледнело. Не надеясь на свое вмешательство словом, он, кажется, с большим бы удовольствием отдубасил Проскриптского кулаками.
- Здравствуйте! здравствуйте! - говорил между тем Варегин, подавая всем руку. - Здравствуйте уж и вы! - прибавил он, обращаясь к Проскриптскому.
- Здравствуйте-с! - отвечал тот и опять постарался засмеяться.
- В грацию уже не верит! - сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского.
- Во вздор верит, а в то, что перед глазами - нет! - отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул.
- Что такое верит? Я не знаю, что такое значит верить; или, в самом деле, вера есть уповаемых вещей извещение, невидимых вещей обличение! хи-хи-хи!
- Мы говорим про веру в мысль, в истину, - подхватил Бакланов.
- А что такое мысль, истина? Что сегодня истина, завтра может быть пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью!
- Стало быть, и Коперник врет? - спросил уж Варегин.
- Вероятно!
- Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям?
- Случайность!
- Случайность, вы полагаете? - произнес протяжно Варегин.
Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и больше. Дым густыми облаками ходил по комнате. Меньше всех обнаруживали участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе, на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу головой, когда, по их расчету, следовало пропустить по маленькой. Около Проскриптского поместились двое его поклонников, один - молоденький студент с впалыми глазами, а другой - какой-то чрезвычайно длинноволосый, нечесаный и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил с Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер.
- Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в кисельные берега и медовые реки? - говорил он Проскриптскому.
- Э, верить! Разговоры только это! упражнение в диалектике! - подхватил Верегин.
- Что ж такое диалектика? Человечество до сих пор только и занималось, что диалектикой, - подтвердил Проскриптский.
- А железные дороги тоже диалектика? - спросил Варегин.
- Полезная слесарям и инженерам! Хи-хи-хи! - смеялся Проскриптский.
- Но ведь, чорт возьми, они связывают людей, соединяют их! - воскликнул Бакланов.
- А зачем человечеству нужно это? Дикие, живущие в степях, конечно, счастливее меня! - возразил, как бы с наивностью, Проскриптский.
- Именно! - подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с впалыми глазами.
- Ну да, разумеется! - подтвердил за ним и длинноволосый.
Венявин, выпивший две рюмки и совсем от этого захмелевший, толковал Ковальскому:
- Я люблю науку... люблю...
- Отчего же вы из римского права единицы получаете? - окрысылся на него Проскриптский.
- Ну да, что ж такое! И получаю, а все-таки люблю науку! - говорил Венявин.
В другом месте между кучками студентов слышалось:
- Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях.
- Что ж, в чем это чудо заключалось? - обратился вдруг к ним Варегин.
- Да он говорил в том же духе, как и Грановский! - отвечали ему.
Варегин усмехнулся.
- Тех же щей, да пожиже влей! - произнес он.
- Грановский душа-человек, душа! - подтвердил Венявин.
- Старая чувствительная девка! - сказал Проскриптский.
Варегин при этом только посмотрел на него.
Бакланов, которому надоели эти споры, встал и, надев шинель, проговорил:
- Кто ж, господа, будет в театре?
- Мы! и мы! - отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно все смолкло.
- Тертиев поет! - воскликнул Венявин и, перескочив почти через голову Ковальского, убежал.
Бакланов пошел за ним же.
В бильярдной они увидели молодого, белокурого студента, который, опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором:
"Уж как кто бы, кто моему горю помог".
Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами на диван и превратился в олицетвореннное блаженство.