Студент, делать нечего, пошел.
Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.
- Ну, что мне с вами делать?.. что? - говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.
- Вы кто такой? - обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику.
- Я русин, ваше высокородие, - отвечал тот певучим голосом.
Платону Степановичу ответ такой понравился.
- На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! - сказал он ему и снова возвратился к прежней своей мысли.
- Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на три! - объявил он Бакланову.
- Я пойти пойду хоть на месяц, - отвечал тот, размахивая руками: - а уж свои убеждения имею и всегда буду иметь.
- Свои убеждения! - повторял ему вслед Платон Степанович. - А вы ступайте по домам! - объявил он прочим студентам. - Вам еще хуже будет! Еще!.. Еще!.. - повторял он неоднократно.
Что под этим: "еще хуже будет!" он всегда разумел, для всех обыкновенно оставалось тайной.
- Графу, я полагаю, доложить надо-с, - подошел к нему и сказал сладким голосом суб-инспектор.
- Знаю-с! - отвечал Платон Степанович с досадой и, выйдя на крыльцо, сейчас сел на своего неказистого коня и поехал.
"Свои убеждения, - рассуждал он дорогой почти вслух: - и я бы их имел, да вон тут господин живет!" - и он указал на генерал-губернаторский дом: - "тут другой", - прибавил он и ткнул по воздуху пальцем в ту сторону, где была квартира генерала Перфильева.
- Свои убеждения! - повторил он.
Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему, добрый человек! Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем, а не губителем!
5. Знай наших!
Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов.
- К третьему акту, что ли, велено сходиться?
- Да, да! А то, пожалуй, прогонят, - слышалось в одной из них.
- Платон приехал! - объявил, подходя, высокий студент.
- У кого подарок-то? У кого?..
- У Бакланова, разумеется!
- Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено.
В театре между тем было немного светлей, чем и на улице. Музыканты играли как-то лениво. Старые декорации "Девы Дуная" чернели закоптелыми массами на плохо освещенной сцене. Одно дерево, долженствовавшее провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать к тому, оно совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад и стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к общему удовольствию публики, поспешил убежать за кулисы.
Платон Степанович, действительно бывший в театре и сидевший в первом ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх даже ожидания его, все было совершенно тихо и благочинно. Помещавшийся в третьем ряду суб-инспектор был тоже спокоен и только по временам с удовольствием взглядывал на начальника.
В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда.
По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил.
- Браво! браво! - рявкнула в райке компания Финкеля.
- Браво! браво! - повторили за ним в ложах.
Платон Степанович вскочил на ноги и, повернувшись лицом к публике раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая голову точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к сцене. Там Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на возвышение к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене. Бенефициантка в это время раскланивалась перед публикой.
- Это дар наш! примите его в уважение вашего высокого дарования! - проговорил студент.
Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику и подаренную ей вещь надела на голову. Это был золотой венок, блеснувший небольшими, но настоящими бриллиантами.
- Браво!.. браво!.. bis... - ревели в публике.
Платон Степанович махнул рукой и пошел из театра. К нему подошел суб-инспектор.
- Что прикажете делать-с?
- А что хотите! вы умней меня, - отвечал старик с досадой и ушел.
Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с потупленною головой. В публике между тем неистовство росло: когда занавес упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с полчаса кричали: "Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!.."
К этим фразам иногда добавлялась и такая:
- Долой Андреянову, давай нам Санковскую!
По окончании спектакля, в Британии все больше и больше набиралось студентов.
- Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать ее начали! - говорили одни.
- Раз семь вызывали? - спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в театре.
- Восемь! - отвечали им.
- Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился... стучал уж очень палкой, - сообщил спокойно Бирхман.
- Спасать его! пойдемте спасать! - раздалось несколько голосов.
- Ну его к чорту!.. откупится! - возразили более благоразумные.
Вошел Бакланов.
- А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. - закричали ему со всех сторон.
- Знай наших! - произнес он самодовльно и, как человек, совершивший немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее.
6. Тайная причина горя
Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб, Овна, Тельца; с крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и цветами.
В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.
Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают.
- Подождешь меня? - спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку.
- Нет, - отвечал угрюмо Бакланов. - Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем.
- Хорошо, - проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю.
Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.
- Что, вы кончили? - спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.
- Все, совсем... Сегодня последний экзамен был, - отвечал Бакланов и вздохнул.
После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.
- Вот вы теперь вступаете в жизнь, - начала она, впрочем, сама.
- Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет... - начал Бакланов.
Казимира посмотрела на него с удивлением.
- В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже... все это больше каким-то туманом осталось в моей голове.
- Но отчего же вы так умны? - перебила его Казимира.
- Умен! - повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: - я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!..
Казимире это приятно было слышать.
- Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, - заключил он: - глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был!
- Да, - подтвердила на это Казимира: - впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! - прибавила она.
- Нет, не все! - воскликнул Бакланов: - вот Проскриптского видели вы у меня?
Казимира с гримасой покачала головой.
- Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.
На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был.
- Или Варегин вон у нас, - совсем настоящий человек: умен, трудолюбив, добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? - уличным мальчишкой вырос, семьи не имел.
- Ну, что хорошего без семьи, что вы? - возразила Казимира.
- Нет, именно от семьи все и происходит! - воскликнул Бакланов. - У меня, бывало, матушка только и говорит: "Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит", - вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса.
- Что это, оболтус? - повторила Казимира, уже смеясь.
- Ну к чему я теперь годен, на что? - спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном.
- Служить будете, чтой-то, Господи! - отвечала она.
- Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать - и пошлют маршировать, выучат мосты делать - и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой.
- Не знаю! - сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит Бакланов.
- Только и осталось одно, - продолжал он, как бы думая и соображая: - сделаться помещиком... Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат.