- Ах, Александр Николаич, не случилось ли чего-нибудь? - воскликнула Казимира, привставая.
- Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, - отвечал он; голос его был нетверд.
- Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.
- Никто не придет, никто! - говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.
- Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! - говорила Казимира.
- Ну, пойдемте ко мне в кабинет.
- Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!
- Мы будем сидеть, разговаривать.
- Нет, Александр, ступайте, ступайте! - говорила Казимира, дрожа всем телом.
- Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.
- Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.
- Отчего же невозможно?
- Оттого, что у вас жена есть! Что вы!
- Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!
- Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! - говорила Казимира.
- Не оставлю, - говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.
- Александр! - вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.
- Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! - проговорил Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.
- Ах, Господи! - воскликнула бедная женщина, вся пылая в его объятиях. - Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.
- Ну, наденьте.
Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.
Бакланов обнял ее и увел. 10..
Бедная жертва.
В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!
В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.
- Что ты спишь? Вставай! - сказала она.
Бакланов взмахнул глазами.
- Казимира больна, - продолжала Евпраксия.
- Больна, чем? - спросил сначала очень равнодушно Александр.
- Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.
- Что же такое она бредит? - спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.
- Да так, разную бессмыслицу говорит, - я уж за доктором послала.
- Да, да, за доктором, - говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.
Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.
- Доктора бы скорей, доктра, - повторял Бакланов.
Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
"Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!" - мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.
Доктор приехал.
Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
- Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, - говорил тот.
- Ничего не было, решительно, - уверяла его Евпраксия.
- Есть за жизнь опасность, - говорил доктор.
Евпраксия еще больше побледнела.
Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
На другой день Казимире стало еще хуже.
Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.
В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.
На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
Послали за католическим священником.
У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
- Она, кажется, кончается, - сказала она всхлипывающим голосом.
- А! - зарыдал Бакланов на весь дом.
- Чтой-то, помилуй, - стала его успокаивать Евпраксия.
- О, она чудная женщина! - кричал Бакланов. - Мы неправы против нее, - о-о-о!
- Перестань, друг мой, - говорила Евпраксия, садясь возле него. - Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
- Нет, она не простит нас, нет! - рыдал Бакланов.
- Она и не сердится на нас; напротив... Пойдем к ней!
И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.
Та подала ей домашний требник.
Евпраксия сама начала читать отходную.
Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
Горничная стала было ее одевать.
- Не нужно уж! - сказала Евпраксия.
Через минуту Казимиры не стало.
Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.
Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: "Что, рады? Довели до гроба!".
Все это неигладимо врезалось в его воображении.
Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.
Через несколько дней он и сам наконец заболел.
Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем. 11..
Собрание обличительных сведений.
Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.
Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.
Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.
- Она при мне-с говорила ему!.. "Что, говорит, что еще мне ему делать!.." - объясняла Иродиада.
- Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. - произнес Виктор, кусая себе ногти.
- Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.
- Я готов!
- Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.
- Какими, канальи, кушами помахивали!
- Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: "я, говорит, все опишу"... Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, - половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет - все туда-с, деньгами чистыми и выдают.
- Чистыми деньгами? - спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово "деньги" без нервного раздражения.
- Известно уж, - отвечала Иродиада: - вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий - чу! - иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.
- Ты ведь жила с ним? - спросил Виктор.
Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:
- Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.
- Отчего же?
- Противен он мне очень был... не русский человек, известно...
И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.
- Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было!
- Переполоху?
- Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал... Тот мне писал оттуда.
- Писал? - повторил Виктор.
- Да!.. "Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу". Я говорила тогда Мозеру об этом.
- А письмо это цело у тебя?
- Цело-с!
- Ты мне покажи его.
- Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.
- Вот вздор! Пусти-ка однако!.. - проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу.
Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.
Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.
- Да подите сюда, что вы тут делаете? - говорила она несколько раз Виктору.
- Отвяжись! - отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.
Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб, грыз перо, ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело. 12..
Провинциальная гласность.
На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление.
В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения газеток была напечатана статья:
"В Китае, в городе Дзянь-дзинь-дзю, жил большой господин Захар Эммануилович Лянь-линь-лю. Владел он миллионами бочек настоящей рисовой водки и миллионами рублей чистого золота. Украли у этого господина книгу, а книга была знатная: записывались в ней все имена великие, высокопревосходительные, кому сколько от большого барина Захара Эммануиловича большим барам превосходительным было дано.