Смекни!
smekni.com

Взбаламученное море (стр. 52 из 83)

- О чем?

- Крестьян у нас отбирают на волю! - отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.

- "Господа! - продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: - русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина..."

На этом месте старик приостановился.

- Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! - прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.

- "Русское дворянство, - продолжал он снова читать: - свое крепостное право не завоевало, подобно..."

- "Феодалам!" - поспешил ему подсказать правитель канцелярии.

- "Феодалам, - повторил генерал: - но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества..."

Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.

- "Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!" - говорил он и поморщился.

Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как - "дрянное сословие", а о мужиках говорил: "наш добрый, умный, честный мужичок".

- "Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, - продолжал начальник края: - исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью..."

- Все? - спросил он, остановясь, правителя канцелярии.

- Все-с! - отвечал тот, беря у него бумагу.

Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.

Поднялся губернский предводитель.

- Милостивые государи! - начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. - Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание - выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! - прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.

Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.

- Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! - сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.

- Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! - проговорил Бакланов.

Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.

- Господа! - снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: - обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.

Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.

- Из каких же сумм? - отозвался было солидный помещик.

- Суммы есть! - подхватили в один голос предводители.

Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.

- По такому расписанию-с, - сказал он: - губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.

При последних словах у дворянства уж лица повеселели. "Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву", - подумал почти каждый из них.

- Хорошо-с! - раздалось почти со всех сторон.

Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.

- До свидания, господа! - сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: - завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!

Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше- боялись начальства, а молодые - из чувства вряд ли еще не более неодобрительного - из боязни прослыть консерватором и отсталым.

В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам. 17..

Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист.

Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.

- Что же вас-то так тут раздражает? - спрашивал его Сабакеев.

- А то-с, - отвечал насмешливо Бакланов: - я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.

- Печной горшок - очень полезная вещь! - сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.

- Ну да, разумеется, - подхватил Бакланов: - и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.

- Клеточка очень важное открытие, - повторил опять Сабакеев.

- Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир - ступайте к чорту! Дрянь они, - продолжал досадливо Бакланов.

- Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.

- А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?

- Нет, не мы, а идеи.

- Желательно бы мне знать, какие это именно? - проговорил Бакланов.

- Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.

- Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.

- Ну, что французская революция! - произнес с презрением Сабакеев.

- А у нас лучше будет, не так ли?

- Вероятно, - отвечал Сабакеев.

- Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.

- Конечно!

Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.

- Вы, например, - продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: - вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!

- Почему же? - спросил Сабакеев.

Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.

- Вы не любили еще женщин до сих пор, - объяснил Бакланов.

Сабакеев немного покраснел.

- А мы в ваше время были уже влюблены, как коты... любовниц имели... стихи к ним сочиняли...

- Оттого хороши и женились! - заметила Евпраксия.

- Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.

- Уж, конечно, не идеальный! - ответила Евпраксия.

- Нет, идеальный! - возразил Бакланов: - вот они так действительно материалисты, - продолжал он, указывая на шурина: - а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.

- Вот уж нет, вот уж неправда! - даже воскликнула Евпраксия: - они, а не вы, идеалисты и мечтатели.

- Ты думаешь? - спросил ее брат.

- Да! А Александр чистейший материалист.

- Почему же ты это так думаешь? - спросил ее тот.

- Потому что ты только о своем теле думаешь? - спросил ее тот.

- Вот что!.. так объяснить все можно! - произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: - ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? - спросил тот, обращаясь к шурину.

- Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! - повторил тот настойчиво.

- Идеалист, идеалист! - повторила ему еще настойчивее сестра.

- Но почему же?

- А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы - теориями разными.

- Браво, - подхватил Бакланов.

18.. Обличитель чужих нравов в своих домашних, непосредственных движениях.

На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.

Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.

Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки...

"Во имя всех святых прав человечества, - рисовало его расходившееся перо: - я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К..., на Котловской улице".

Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай.

Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску.

Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза.

- Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! - сказал он, желая напомнить ей, кто она такая.

- Очень весело! - говорила она.

- Тащи сильней! - сказал ей Виктор.

Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол.

- Тащи сильней! - сказал ей Виктор.

- Подите! Силы у меня нет, - отвечала Иродиада.

- Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, - продолжал Виктор, уже бледнея.

- Как же вы меня заставите? Руки еще коротки.

- А вот и заставлю! - проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге.

- Тащи! - повторил он.

- Караул! - крикнула было Иродиада.

- Не кричи, а то бить еще буду! - проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст.

Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа.

Виктор ее не пускал.

- Ну, давайте, уж сниму! - сказала наконец она и сняла.

Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него.

- Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. - проговорила она в передней.

Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа.