- Как в часть?.. Это... это... - говорил Виктор: - это уже подло! - возразил он наконец.
- А пасквили писать благородно? - спросил его полицеймейстер.
- Это я писал для пользы общества, - объяснил Басардин.
- А я вас для пользы общества сажаю в часть... Вы так понимаете, а я иначе!
- Это чорт знает что такое! - говорил Басардин, садясь с полицеймейстером на пролетки.
- Не чорт знает, а только то, что эта общественная польза - вещь очень многообразная! - объяснил ему полицеймейстер. 21..
Новый обличитель.
Около К... буря страшно шумела. Ветер, казалось, хотел сорвать флаги и флюгера с крепостных башен. У обрывистого берега валы бились и рассыпались о каменный утес.
Впереди хоть бы капля света, и только дул оттуда холодный ветер; но вот вдали, в бездне темноты, мелькнули две светящиеся точки, скрылись было сначала, но потом снова появились и не пропадали уже более.
Это шел пароход "Колхида". Пассажиров было немного: муж с женой, сидевшие на палубе и завернувшиеся в одну кожу, чтобы спасти себя от брызгавшей на них воды, а у самой кормы, в совершенной темноте, стоял высокий мужик, опершись на перила и глядя в воду.
Матросы заботливо бегали по палубе.
Ветер начинал дуть порывистее и сильнее.
На носу засветил фальшфейер.
С видневшегося маяка ответили тем же.
Мужик спросил проходившего мимо матроса:
- А что, служба, не далече до города?
- Да вон! - отвечал тот, указывая на довольно близкие огни.
- А это таможенная коса? - спросил опять мужик, указывая на огонь, мелькавший вдали от прочих.
- Да, отвечал матрос, уходя от него.
Вслед затем мужика как бы не бывало на палубе.
- Что такое в воду упало? - спросил капитан со своей вышки.
- Кто свалился? - повторил он еще раз и уж строго.
- Мужик, надо быть, ваше благородие.
- Спустить катер! - скомандовал капитан.
Несколько матросов бросились и стали спускать его, но лодка не шла.
- Спускайте скорей! Разорву вас, как собак! - кричал с вышки капитан.
- Нейдем, ваше благородие, блоки совсем не смазаны!
- Я вам дам, чортовы дети! - кричал капитан.
Лодку наконец спустили, и человека четыре матросов соскочили в нее.
- А на смазку-то, я сам видел, в отчетах сказано, что употребляется по 3.000 руб. сер. в год! - объяснил прозябнувий супруг своей супруге под кожей.
Они, видно, были из несчастных акционеров, а потому ничего больше уж и не сказали, а еще крепче прижались друг к другу.
Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к берегу, потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн.
- Чорт найдет его! - проговорил один из них.
- Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? - спросил другой.
- Нет, чай, надо быть, нарочно! - объяснил третий.
- Где ж тут ловить-то его... Поди, чай, засосало под пароход, и плывет под кормой.
- И пил же он, паря, на пароходе-то шибко.
- Пил?
- И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него... Заберите-ка однакоже влево! - заключил матрос, но и влево ничего.
- На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! - сказали почти все в один голос и поехали на пароход.
Мужик между тем был недалеко от них и, при их приближении, только нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к косе, он стал на ноги. Тут ему было всего по пояс. Он не пошел прямо на берег, а стал обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался.
- Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими... Ну, поехала, лешая! - говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. - Как итти-то в этой мокроте? - прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм.
- Ну, чорт, велика барыня, - заключил он и пошел.
На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей.
Там сидела молоденькая горничная.
- О, чорт, это другая какая-то лешая! - сказал он и постучал пальцем.
Горничная с испугом взглянула в окно.
- Иродиада Никаноровна где-с? - спросил у ней мужик.
Горничную успокоил этот вопрос.
- Она не здесь, в бане живет.
- Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? - сказал сам с собою мужик и слез с галлереи,
Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну.
Иродиада там сидела одна и что-то шила.
Мужик вошел к ней.
- Ай, Господи, Михайла! - проговорила она, взмахнув на него глазами.
- Мы самые и есть! - отвечал тот.
- Да что же ты весь мокрый?
- Водой уж шел, коли сушью не пускают, - отвечал Михайла.
- Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? - сказала ему Иродиада с видимым участием.
- Что же я надену? Весь мокрехонек, - сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан.
- Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
- Да как же ты скажешь?
- Скажу, что для полюбовника, да и баста!
- Ой-ли! хвать-девка! - проговорил ей вслед Михайла.
Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо:
"Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К..., где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада".
Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: - "дурак вы, а не барин, - право!"
Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К... оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
- Чаю, что ли, хочешь? - спросила она.
- Нет, уж лучше бы горьконького! - отвечал Михайла.
- Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, - сказала Иродиада.
- Человек рабочий, - отвечал Михайла.
Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.
Михайла принялся все это пить и есть.
- Что, ты получил мое письмо? - спросила его Иродиада.
- Получил; на него я и шел.
- С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.
- Ах ты, Боже ты мой! - произнес Михайла с некоторым даже испугом. - За что же это так?
- Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то... В Сибирь, говорят, сошлют.
- Как же быть-то, девка, а?
- Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
- Эхма! - горевал Михайла: - а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
- Чего открывать-то? Мозер-то помер!
- Вона! Царство небесное! - произнес Михайла. - Что же такое с ним случилось?
- Не знаю, - сказала Иродиада лаконически.
- Беда, значит, теперь без пачпорту-то, - проговорил опять Михайла.
- Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
- Да, как же? - произнес недоверчиво Михайла.
- Начальство само говорит: - "Живите, говорит, ничего и без бумаг". Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
- Слышал я... - отзвался Михайла: - господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, - прибавил он и зевнул.
- Так им, злодеям, и надо! - повторяла Иродиада, - Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.
Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок. 22..
На ярого сатира надет намордник.
Виктора все еще продолжали держать в части.
Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
Виктор все еще продолжал ерошиться.
Емельянов пожимал насмешливо плечами.
- Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и приказывал: "пускай, говорит, что он уедет".
- А, испугались?.. - говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате.
- Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем... И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а - пожалуй - приладят так, что и в рудники попадете.
- Да, вот так... как же! - горячился Виктор. - Я и оттуда буду писать.
- Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.