- Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! - сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
- Что ж? Конечно, что - благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, - отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: - Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год".
- А как вы надуете, да не станете платить? - спросил недоверчиво Виктор.
- Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
- Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
- Нет-с, мы никогда не можем желать того, - отвечал серьезно Емельянов.
- А вы вот что! - продолжал Виктор: - вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
Емельянов грустно усмехнулся.
- Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет - очень нынче дела плохи!
- Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, - отвечал Виктор.
- Это словно бы не приходится, - произнес, не поднимая глаз, Емельянов. - Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
- Да какого же чорта я писать буду?
- Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы - еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь - тысячу, год вы промолчали - другую вам, еще год - третью.
- Нет, это невыгодно! - сказал Виктор: - теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
- Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
- Да, дело! Сквалыжники вы этакие, - говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: - ну, давайте полторы тысячи!
- Слушаю-с... Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать... Чтобы без сумления для него было.
- Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
- Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
- Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
- Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! - подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
- До приятного свидания, значит!
- Прощайте, друг любезный! - отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку. 23..
Разорение.
По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
Ему что-то такое возражал Никтополионов.
- Я-то чем виноват? - говорил он.
- А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
- Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
- Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
- Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? - отвечал нахально Никтополионов.
Бакланов едва владел собой.
- Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! - говорил он.
- Да, кто дастся! - отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.
Он прямо прошел в спальню жены.
Евпраксия уже спала.
Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
- Поздравляю вас: мы разорены!.. - начал он прямо.
- Что такое? - спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
- Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, - отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
- О, я думала, Бог знает что! - произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.
- Как что? Это для вас не Бог знает что? - вскричал Бакланов.
- Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! - сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.
- Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! - повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.
- Кто ж виноват? - сам же! - сказала Евпраксия, зажигая свечку.
Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
- Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! - восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
Евпраксия пожала плечами.
- Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, - сказала она.
- Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!
- Ни то ни другое, а человек без характера... Малейшая удача - мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача - сейчас и в отчаяние! Жизнь - не гулянье в саду: все может случиться.
- Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! - воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
- Перестань, говорят тебе! - прикрикнула на него Евпраксия строго: - не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.
- Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, - отвечал ядовито Бакланов.
- Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того... конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены... Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь...
Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.
- Ну, что теперь станешь делать? Что? - говорил он, разводя руками. - опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
- Сделай милость, очень рада! - подхватила Евпраксия: - а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
- Поеду! - повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
- Вы на меня не сердитесь?
- Уверяю тебя, нисколько.
- Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
Евпраксия подошла и поцеловала его.
- Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала - велика важность! - сказала она.
- Ты великая женщина! - проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.
Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное. 24.!
Сцена хоть бы из французского романа.
Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.
День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.
- Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? - спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.
- На квартире-с.
- Не у места еще?
- Нет-с.
И Софи опять возвратилась в залу.
Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.
Софи подозвала к себе одного из молодых людей.
- Садитесь тут, у моих ног, - сказала она.
Тот в самом деле поместился у ног ее.
- Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.
- Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, - ответил молодой человек, желая сострить.
- Ох, как это неумно, вяло, натянуто! - говорила Софи. - Какие вы нынче все пошлые.
В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.
- Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, - говорила она Иродиаде.
- Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? - спросила та.
- Да, все там же.
- Дай, я разолью.
- Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, - сказала горничная и сама ушла.
Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.
Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.
Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.
Молоденькая горничная останавливала ее.
- Да накушайтесь сами-то чайку, - сказала она.
- Нет, благодарю, далеко еще итти, - сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.
- Прощайте! - сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.
- Прощайте, ангел мой! - отвечала ей та ласково.
В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.
- Готово? - спросила она.
- Дожидается! - отвечал ей тот.
- Ну, веди!
Они пошли.
- Все сделали-с? - спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.
- Все!
Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.
На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.
- Не оступитесь! - говорил он.
- Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..
Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:
- Мустафа!..
- Я! - отозвался снизу с лодки голос по-татарски.
- Ты куда нас повезешь? - спросил его и Михайла по-татарски.
- В деревню Оля... к брату... лошадь даст тебе, и поедешь.
- Смотри, свиное ухо, не обмани!