- Что мне тебя обманывать-то?
Михайла и спутница его соскочили в лодку.
- Отчаливай! - проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.
Отъехав несколько, татарин приостановился.
- Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, - сказал он Михайле.
Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.
- Батюшки, тонет! утонул! - вскрикнула Иродиада.
Татарин между тем греб дальше.
- Постой, чорт, дъявол, - кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.
- Давай деньги! Подай! - говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.
У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.
Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.
- Плыви за мной, - сказал он ей.
- Господи, он нас нагонит, пожалуй! - говорила Иродиада, едва барахтаясь руками.
- Не нагонит, - отвечал ей спутник: - у тебя все в кармане?
- Все... Ой, тошнехонько, тону! - кричала Иродиада.
- Не утонешь, недалеко! - отвечал ей спутник и взял ее за косу. - Я нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, - говорил он.
В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.
- О-о-ой! - стонала Иродиада.
- Пойдем, делать нечего, пешком, - сказал ей спутник.
- Пойдем! - отвечала она, едва переводя дыхание, и вслед затем оба скрылись в темноте.
На другой день к пароходной пристани прибило волнами утопленника-татарина с перерезанным горлом. 25..
Неошибочное предчувствие Евпраксии.
После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.
Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать в ней самые сокровенные и потайные закоулки.
Состоя при семействе и подчиняясь ему, когда около всего этого группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что все-таки дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и этой причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее, проходили беспрестанным калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом русле провинциальной семейной жизни... Из-за чего же было это бескорыстное и какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего "я"?
В одну из подобных минут, когда он именно таким образом думал сам с собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно спрятал ее в карман.
- Хорошо, - сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.
Тот вышел.
Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от кого муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:
От кого это?
- Так, от одного знакомого, - отвечал Бакланов, краснея.
- Покажи, - сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.
- Нет, не покажу, - отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.
- Покажи, говорят тебе! - повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.
- Нет! Я ведь писем к вам не читаю.
- Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! - говорила она и при этом даже встала и подошла к мужу.
Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал записку, прижал рукою.
- Покажи! - повторила настойчиво Евпраксия.
- Нет, нет и нет! - сказал решительно Бакланов.
- Ну, хорошо же! Я сама буду переписываться! - сказала Евпраксия, села и заплакала.
Бакланов не более, как во второй или в третий раз, в продолжение всего их супружества, видел слезы жены.
- Это глупо наконец! - проговорил он.
- Нет, не глупо! - возразила ему Евпраксия: - пустой и дрянной вы человечишка! - прибавила она потом.
- Ну, можете браниться, сколько вам угодно, - отвечал Бакланов и вышел.
- Что ты рассердилась из-за таких пустяков, - сказал ей Валерьян Сабакеев, бывший свидетелем всей этой сцены.
- Нет, не пустяки! - отвечала она, продолжая рыдать: - вероятно, от какой-нибудь госпожи своей получил.
- Ревность, значит, - заметил ей с улыбкой брат.
- Вот уж нет!.. Пускай, сколько хочет, имеет их, - отвечала, впрочем, покраснев, Евпраксия. - Сам же ведь после будет мучиться и терзаться... мучить и терзать других! - заключила она и ушла к детям в детскую; но и там продолжала плакать.
Бакланов все это время у себя в кабинете потихоньку одевался, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, надел все с иголочки новое платье, надушился и на цыпочках вышел из дому.
- Когда меня спросят, скажи, чтоя гулять пошел... Видишь, вон пальто и зонтик взял! - сказал он провожавшему его человеку, а сам, выйдя на улицу и пройдя несколько приличное расстояние, нанял извозчика и крикнул ему: - На набережную!
Перед квартирой Софи он соскочил с экипажа и проворно в отворенную почти настежь дверь.
- Друг мой, - говорил она, беря его за руку и ведя его в гостиную: - заступитесь за меня, меня обокрали всю.
- Как? - спросил Бакланов.
- Все брильянты и семьдесят пять тысяч денег.
- Господи помилуй! - воскликнул Бакланов: - но кто же?
- Должно быть, прежняя моя горничная.
- В каком виде у вас деньги были?
- Билет ломбардный.
- Именной?
- Не знаю, кажется.
Бакланов пожал плечами.
- Есть у вас, по крайней мере, номера?
- Да, господин, который привез его мне, нарочно записал в столе у меня, - отвечала Софи, несколько сконфузившись, и потом отворила туалет, где на стенке одного потайного ящика были чьей-то осторожною рукой написаны номер и число билета.
Бакланов списал все это.
- Ничего, поправим как-нибудь! - сказал он и, не объяснив более, уехал.
Софи, оставшись одна, сидела, как безумная.
Часа через три Бакланов возвратился.
- Я думала, что и ты меня покинешь, - сказала она ему.
- Нет! как можно! Я все уже сделал: телеграфировал в петербургский банк и получил ответ, что по билету никому, кроме вас, не выдадут.
- Но как же я-то получу?
- Надобно вам самой ехать в Петербург. Поедемте вместе; я тоже на днях еду!
- Ах, я очень рада! - воскликнула Софи радостно, но потом несколько покраснела.
- Только у меня жена ревнива, - прибавил Бакланов с улыбкою: - отсюда нам нельзя вместе выехать. У вас есть какой-нибудь дорожный экипаж?
- Отличная дорожная карета еще после покойного мужа, - отвечала Софи.
- И прекрасно! - произнес Бакланов, потирая руки.
В голове у него строилась тысяча увлекательных планов.
- Вы поезжайте вперед и подождите меня в первом каком-нибудь городке, я вас нагоню, а потом мы вместе и поедем.
- Это отлично! - сказала Софи, смотря с нежностью на него.
Бакланов в эти минуты решительно казался ей ангелом-спасителем.
- Однако прощайте, мне пора. На меня и то уж супруга сильно сердится! - сказал он, и хотел было поцеловать у Софи руку, но она поцеловала его в губы.
Еще не старое сердце героя моего билось как птичка от восторга: у него наконец заводилось интрижка, чего он так давно и так страстно желал. 26..
Кто такой собственно герой мой.
По векселю Эммануила Захаровича у Софи описали всю движимость. Она, по необходимости, должна была поскорей уехать.
Бакланову стоило страшных усилий сказать жене, что он едет в Петербург. Ему казалось, что она непременно догадается и разрушит весь его план. Наконец он решился.
- Сделай, милость, поезжай! - отвечала ему Евпраксия.
Подозревая, что муж затевает какие-нибудь шашни в их городе, она в самом деле желала отправить его в Петербург, где все-таки надеялась, что он найдет какое-нибудь себе занятие, и тогда уж переехать к нему самой своею семьей. Почтенная эта женщина, несмотря на то, что ей всего было только двадцать восемь лет, постоянно здраво и благоразумно рассуждала и мужа за замечаемые недостатки не бранила и не преследовала, а старалась излечивать его от них.
Разговор о поездке, по обыкновению, окончился двумя-тремя фразами.
У Баклановых, по влиянию Евпраксии, осталось прежнее обыкновение ее матери: о серьезных и важных вещах думать много, а говорить мало.
Бакланов всегда этим ужасно возмущался.
- Это какие-то олимпийские боги, которых разве стрелы Юпитера могут потрясти, а обыкновенные житейские дела их не трогают, - говорил он про жену и тещу.
Но на этот раз рад был этому обыкновению и на другой же день собрался и поехал.
При прощании ему жаль было немножко детей, особенно когда старший, Валерка, повис с рыданием у него на груди и, как бы предчувствуя долгую рзлуку, кричал: "Папаша, папаша, куда ты?"
Бакланов, совершая столь безобразный поступок, только после сообразил, какие он страшные минуты переживал, не чувствуя и не сознавая их нисколько. Самый младший сынишка не плакал, но своим серьезым взглядом как бы говорил отцу: "Отец, что ты делаешь? Смотри, я так рявкну, что воротишься у меня назад!". И в самом деле рявкнул.
У Бакланова при этом замерло сердце, и он стал спешить прощаться.
Евпраксия, по обыкновению, была спокойна и только как бы несколько еще солиднее обыкновенного.
- Ну, пиши же, главное, о своем здоровье, а потом и о делах, - сказала она, когда муж целовал ее руку.
Проводив его, она ушла к себе в комнату и долго там молилась.
За все эти поступки, да, вероятно, и за предыдущие, читатель давно уже заклеймил моего героя именем пустого и дрянного человека!
На это я имею честь ответить, что герой мой, во-первых не герой, а обыкновенный смертный из нашей так называемой образованной среды.
Он праздно вырос, недурно поучился, поступил по протекции на службу, благородно и лениво послужил, выгодно женился, совершенно не умел распоряжаться своими делами и больше мечтал, как бы пошалить, порезвиться и поприятней провести время.
Он представитель того разряда людей, которые до 55 года замирали от восторга в итальянской опере и считали, что это высшая точка человеческого назначения на земле, а потом сейчас же стали, с увлечением и верою школьников, читать потихоньку "Колокол".