- Вы вот опять этакими большими вещами как мячиком играете! - начал ему возражать сначала довольно тихо Ливанов. - Социализм? Что такое социализм? Христианство... сила, с которою распадающаяся Греция смогла стать против вашего государственного Рима... религия рабов... надежда и чаянье бедных и угнетенных. Что вы на социализме-то пофыркиваете? Оближите еще прежде пальчики, да потом и кушайте.
- Однако нельзя же, - возразил ему правовед: - при том, по крайней мере, состоянии, в котором находится теперь Европа, приводить его в практику: у нас все города, все жилища выстроены не так.
- Я не знаю, что можно и что не можно, а знаю только, чего жаждет душа моя. Хочу, чтобы равен был один человек человеку: хитростью и лукавством мы только вскочили один другому на шею и едем.
- Все это прекрасно, но мы бестолково к этому идем! Посмотрите, что кругом вас делается! - воскликнул Бакланов.
- Не знаю-с, толково ли, не толково ли, - отвечал ему почти с презрением Ливанов: - не знаю, что идем мы!.. идет и Европа!.. Шалит она, если по временам подкуривает настоящему распорядку!.. Все очень хорошо понимают, что человеческие общества стоят на вулкане. Вот откуда идут эти беспокойства и стремления к реформе; но враг идет, дудки! Не убаюкаете его ни вашими искусствами, открытыми для всех музеях и картинных галлереях, ни божеским, по вашему мнению, правосудием ваших жюри, ни превосходными парламентскими речами, ни канальскими словами в Тюльери, - враг идет! И в лице английского пролетариата, и во французском работнике, и в угнетенном итальянце, и в истерзанном негре, а там, пожалуй, сдуру-то, и мы, русские, попристанем, по пословице, что и наша рука не щербата, - а? Так ли, лапка? Говорит ли при этом твое юное сердце? - заключил Евсевий Осипович, обращаясь уже к Софи.
- Очень, - отвечала она, не поняв и половины его слов.
- Внемли Богу истины и правды, человек! - продолжал Евсевий Осипович, потрясая рукою: - изухищряйся умом твоим, как знаешь, и спускай твой общественный корабль в более свободное и правильное море: не зжимай ушей от стона гладных и хладных! Скорей срывай с себя багряницу и кидай их в толпу, иначе она сама придет и возьмет у тебя все...
Старика слушали во вниманием даже стоявшие тут лакеи.
Правовед начал несколько женироваться.
- Опасность, которую вы так поэтично описали, не так еще, кажется, близка! - возразил он несовсем, впрочем, самостоятельным голосом.
- А если б и не так близка?.. Благородно оставлять дело в таком положении?.. Благородно?.. - крикнул на него Евсевий Осипович.
Вежливый обер-секретарь потупился.
- Покуда хлебное дело не распространено по всему земному шару, дело нельзя поправить; для того, чтобы сделать одного образованного человека, непременно надобно пять-шесть чернорабочих сил!
- Да что вы мне все этими подробностями-то тычете глаза! - восклицал Евсевий Осипович, вставая и смотря на часы. - Я вам говорю о голосе вечной и величайшей правды, раздающемся из-под всякого исторического, материалистического мусору; а вы мне зажимаете рот мелочами... дрянью... сегодняшним... Прощайте-ка однако, мне пора ехать к министру на раут, - прибавил он и начал со всеми целоваться и даже офицера облобызал троекратно. - Ну, сирена, столь же заманчивая и столь же холодная, поцелу же и ты! - сказал он Софи.
Та его сейчас же поцеловала.
- Прощайте-с, - сказал он собственно мне, лукаво улыбнувшись.
- Каков старичишка, а? - сказал Бакланов, когда дядя уехал. - Эка шельма! - вскричал он и затопал ногами.
Софи покачала ему укоризненно головой.
- Не могу я, кузина, этого переносить! - горячился Бакланов: - теперь вот о Боге, о вечной правде и всетворящей любви говорил; а туда поедет, оду хвалебную Державина будет какому-нибудь господину читать. Что он у вас в сенате, например, делает? - обратился он к обер-секретарю.
- Я не знаю, собственно, - отвечал тот с приличною ему скромностью: - это в другом департаменте; но говорят, что слывет очень умным человеком и ничего не делает, больше рассказывает старичкам разные скабрезные анекдоты.
- А, каков каналья! - продолжал восклицать Бакланов.
Но мне старик, напротив, понравился: предаровитейшей натуры был человек!
4.. Иродиада.
Через несколько дней Бакланов опять приехал ко мне.
- Какой случай, - начал он: - у кузины моей (при этом он немного покраснел) украдены были деньги в билете. На днях ее воровка явилась в банк; ее захватили, разумеется, и теперь она пишет из тюрьмы и просит приехать к ней меня или Софи.
- Зачем же?
- Не знаю. Поедемте, пожалуйста; вдвоем нас скорее, может быть, пропустят.
- Извольте! - отвечал я.
Мы поехали; нас сейчас же впустили и провели в большую приемную залу. Через несколько минут к нам вышла Иродиада, худая, бледная, но все еще с довольно красивым, или, по крайней мере, умным лицом.
Бакланов со мною и с нею отошел несколько в сторону.
Иродиада на меня подозрительно посматривала.
- Что тебе, любезная, нужно от меня? - начал Бакланов.
- Я, Александр Николаевич, так как в несчастье моем взята была теперича за кражу денег у Софьи Петровны...
- Ну, так что ж такое? Ведь ты украла их?
- Украла-с, и так как я тоже теперь признание хочу сделать во всем... не знаю, примут ли от меня-то господа чиновники. Я желаю, чтоб и вы были свидетелем тому.
- С большим удовольствием, - отвечал Бакланов: - но к чему тут мое свидетельство.
- Я тоже теперь, - продолжала Иродиада, как бы скорей говоря какую-то затверженную речь: - жила ведь с господином Мозером.
- Знаю это, - произнес Бакланов.
Я хотел было отойти в сторону.
- Ничего, останьтесь! - сказал мне Бакланов.
- Останьтесь, ничего-с! - повторила за ним и Иродиада: - тогда, живши у старой барышни, - продолжала она: - словно в царстве небесном была, покой в душе и сердце своем чувствовала, клятву даже имела, чтобы в монастырь итти...
Проговоря это, Иродиада на несколько времени замолчала и потупилась.
- Отчего же ты не пошла? - спросил уж я ее.
- Враг, сударь, дъявол не допустил мне того! Как вольную в руки взяла, вдруг воли и свободы разной захотелось: вместо монастыря к Софье Петровне пошла-с.
- Ты, любезная, и тут могла бы спасаться, - заметил ей Бакланов.
- Нет-с, сударь, какое уж спасенье в этакой суете... При старой барышне, бывало, как на коленках целые ночи промаливались, враг-то человеческий иной раз и подойдет, да как видит человека-то крестами огражденного, и отйдет, а тут как лба-то с утра не перекрестишь, так и доступ ему всегда есть.
Мы невольно взглянули с Баклановым друг на друга.
- А тут он видит, что я клятву свою преступила, и сам в образ человека вошел и в когти взял.
- Это в Мозера-то? - спросил Бакланов.
- Да-с, разве люди они? - отвечала Иродиада.
- Не люди?
- Нет-с; Христа убили, что уж тут!
Иродиада опять при этом потупилась.
- Не знаю, как примут от меня чиновники, - снова заговорила она: - а что этот самый Мозер... Конечно, что он человек теперь мертвый, а что он самый и бухгалтера в остроги отправил и полковничьих людей убить господина подговаривал. Через одного человека и переговоры шли; это я за верное знаю.
Мы опять переглянулись с Баклановым.
- Через какого же это человека? - спросил он.
- Для чего других, сударь, путать? Про себя я ничего скрыть не желаю, а других не для чего... Теперь и насчет смерти господина Мозера... может, кого клепать станут... Я говорила господам чиновникам, они мне на это только и сказали: "ну, говорят, плети больше", а что это я ему смерть причинила.
- То-есть отравила его? - спросил Бакланов.
- Да-с, тоже они, надругавшись и насмеявшись надо мной, опять было стали ходить ко мне и все спрашивали меня: кто это сочинение тогда написал-с? Я им сначала сказала, а потом, как Виктора Петровича в острог посадили, сама тоже испугалась, чтоб и мне чего не было, и сделала им это.
- Чем же ты отравила его? - спросил Бакланов.
- Мышьяком-с... Для крыс было, для дому-с куплено, - в чай им и подлила-с.
- Неужели же он не расчухал?
- Спрашивали-с: "что, говорит, чем это пахнет?". Я говорю, - вода у нас нехороша.
- Сколько ты, однако, совершила преступлений! - невольно повторил я.
Иродиада посмотрела на меня.
- Что, сударь, так как, значит, первого своего обещания не сдержамши, все одно в геене быть должно... в отчаянности все это больше делала... Здешние муки супротив адских много легче, пускай уж здесь помучает.
- Что же это тебе тетушка Биби, что ли, рассказывала? - спросил ее Бакланов.
- Что, сударь, тетушка Биби? Не одни они, и сама своим умом думала.
Бакланов усмехнулся.
- Вы сделайте милость, Александр Николаевич, чтобы все эти господа чиновники прописали.
- Вероятно пропишут... Что им тебя жалеть!
- Сделайте милость! Я затем и писала к вам-с! - сказала Иродиада, а потом поклонилась нам и уведена была солдатом в отделение.
- Ведь это религиозное помешательство! - говорил мне Бакланов, когда мы ехали с ним домой: - из одного неисполненного обещания целый ряд преступлений... Наделало ли, я вас спрашиваю, что-нибудь столько вреда человеку, как религия! - восклицал он.
5.. Бакланов-публицист.
Очень невдолге герой мой начал на моих глазах переделываться. Об эстетическом журнале он не говорил уже ни слова, а напротив, - в речах его начали появляться такого рода фразы, что, покуда самый последний бедняк не сыт, ни один честный богач не должен спать спокойно.
Всем этим он становился мне бесконечно мил: какое общее я видел в нем явление всей этой шумящей около меня, как пущенная шутиха, жизни!
Софи также как будто бы становилась ко мне все более благосклонною. Главною причиною ее внимания служило, кажется, то, что около этого времени в нашем постоянном обществе начала появляться любовь к литераторам и происходили так называемые литературные чтения. Чтобы достать на них билет, Бакланов прискакал ко мне, как сумасшедший, велел мне, по приказанию Софи, сейчас же ехать и доставать. Я поехал и достал. Софи была на этом чтении. Я читал, и Софи это видела.