Но, впрочем, как рассказывал мне Бакланов, она говорила, что собственно душки были только Майков и Полонский...
Передав это, Бакланов однако сейчас же прибавил, что Софи непременно требует, чтобы я сегодня же приехал к ней, и все мы поедем прокатиться на Рогатку.
Я знал, из какого суетного и минутного чувства был предметом внимания, которое и прежде еще стяжал от коварных петербургских дам; но все-таки не мог удержаться и поехал.
Войдя в номер Софи, мы вошли в какое-то жилище фие. Она успела уже накупить себе ковров, бронзы, фарфора.
M-me Круаль, занявшая при Эммануиле Захаровиче место Софи и приехавшая последнее время с ним в Петербург, была у ней. В прелестной шляпке и прелестном подобранном платье, она смотрела в окно...
Софи тоже была совсем готова.
Петцолов, в несколько мечтательной позе, стоял, опершись на камин.
- Мы давно вас ждем! - сказала Софи. - Вероятно, все это monsieur Писемский! Ему не хочется с нами ехать.
- Напротив! - отвечал я и чувствовал, что покраснел при этом до ушей.
- Я с monsieur Писемским сяду на задней скамейке, а madame Круаль с monsieur Петцоловым на передней, а ты на козла с кучером! - сказала Софи Бакланову.
- Fort bien! - отвечал он.
Мы все вышли и уселись.
В воздухе совсем почти стемнело.
За заставой вьюга начала слепить нам глаза.
Тройка неслась что есть духу.
Я чувствовал, что плечо Софи в салопе прикасалось к моей руке, и, при малейшем наклонении саней, она прижималась ко мне.
По временам я видел ее лицо, блиставшее даже в темноте красотою.
Чорт знает, что такое происходило со мной!
За обедом я держал глаза потупленными вниз и слышал только, что Софи и madame Круаль щебетали между собой, как птички. Изредка к ним приставал и Петцолов.
Бакланов был что-то очень серьезен.
- Вы знаете, Иродиаду совсем выпустили из острога на поруки к какому-то ковенскому купцу, - сказал он.
Я посмотрел на него.
- Как она говорила: в полиции ничего не записано, только и сказано, что билет Софи она нашла.
Я улыбнулся.
- Значит, все подкуплено. Можно ли жить в подобном государстве?
- Тут не государство виновато, - заметил я.
- Нет-с, государство! - возразил с ударением Бакланов. - Я вот написал было об этом статью, - не пропустили... Теперь пишу другую, о крестьянском деле, и тоже что будет - неизвестно.
- Поздно уж! - сказал я.
- Что ж, нельзя же так сидеть, сложа руки, - возразил Бакланов: - не знаю, я читал ее у Проскриптского; хвалят.
- Вас там дурачат, если хвалят, - сказал я ему серьезно.
Бакланов несколько этим обиделся.
Вашим словам в этом случае нельзя вполне доверять: вы человек другого лагеря, - проговорил он.
- Как вам угодно! - отвечал я.
В это время встали из-за стола.
- Mesdames, voulez-vous danser? - сказал Бакланов, садясь за рояль и начав веселую кадриль.
Madame Круаль сейчас сама подхватила Петцолова за руку и стала сним; но ему, кажется, хотелось не того; он ястребом глядел на Софи.
- Monsieur Писемский! Со мной извольте, - скомандовала та.
Я, делать нечего, пошел.
Софи явно со мной кокетничала.
- Сядемте лучше! - сказала она в четвертой фигуре и ушла со мной чуть ли не в угол.
Я сел около нее.
- Вам все это, верно, надоело... скучно!.. - сказала она.
- С такою прелестной дамой: как вы, разве модет быть что-нибудь скучно? - отвечал я.
- А я разве прелестна? - спросила она невиннейшим голосом.
- Больше чем прелестны, вы красавица.
- О, какой вы льстец! - воскликнула Софи.
В это время Петцолов с нахмуренным лбом давно уже стоял перед нами и дожидался.
- Ах, как это несносно! - сказала Софи, нехотя вставая и переходя к нему.
Петцолов, кажется, ужасно на нее сердился; но, не смея ничего ей сказать, окрысился на свою даму.
- Отчего вы не протанцуете канкана? - сказал он ей грубо.
- Voulez-vous? - сказала та.
- Madame Круаль хочет танцовать канкан, - отнесся Петцолов к Бакланову.
- Volontiers, - сказал тот и еще веселей заиграл.
- И Софи должна танцовать, - прибавил он.
Француженка, подняв юбку платья, раза два мотнула ножкой.
- А вы? - обратился я к Софи.
- Вы хотите? - сказала она и прошлась, ловко пошевеливая всею талией и подняв платье довольно высоко.
Обнаруженные при этом ботинка и чулок были восхитительны.
Бакланов однако, все еще занятый своими общественными соображениями, прекратил наше удовольствие и объявил, что пора ехать домой.
Мы уселись в прежнем порядке и понеслись.
- Я говорила monsieur Писемкому, - начала, обращаясь к Бакланову, Софи: - что его, вероятно, ничто это не занимает.
- Есть-таки, есть холодок и безучастие, - подхватил Бакланов.
- А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, - объяснил я ему.
- Именно, именно! - подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку.
"О, сирена, сирена!.." - подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем.
6.. Ощипанная ветвь благородного дерева.
Наступило великое 19-е февраля 1861 года.
В Петербурге ожидали движения в народе.
Французский и бельгийский посланники с утра еще велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, видеть agitation du peuple, и только около Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее.
- Enfin ce lion s'est reveille! - воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли.
В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него.
Но зато "ce lion" пошевелился в других местах: в Бездне собралось тысяч шесть народа, и там расстреляли Антона Петрова.
Доктора говорили, что в это время появилась новая болезнь, которую можно было назвать желчно-дворянскою. Герой мой тоже заболел чем-то вроде того.
Последнее время я почти с ним не видался.
Он, как сам даже много раз выражался, совершенно пристал к так называемой крайней партии и писал самые рьяные статьи. Только природное благодушие его и все-таки поярдочное воспитание не допускали его сделаться окончательно петербургским обличителем.
Я видел очень хорошо, что все это происходило из того же чувства, по которому он ни за что бы в свете не надел старомодного фрака, как бы ни было ему удобно у нем.
- Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! - сказал я ему однажды.
- Я совершенно искренен, совершенно! - отвечал он мне.
- Нет и нет! - кричал я ему.
- Совершенно, совершенно! - повторял он.
Софи я тоже видел всего один раз. Она попалась мне в превосходнейших парных санях на Невском и, нарочно остановившись, кричала мне, укоризненно качая головою:
- Хорошо, хорошо!
Вскоре после того я получил от Бакланова записку, в которой он писал, что болен, и просил к нему заехать.
Я поехал.
Больного я застал хоть не в постели, но желтого, как лимон.
- Что с вами? - спросил я.
- Так, простудился...
Несколько времени мы молчали.
- Я в деревню еду, - заговорил наконец Бакланов.
- Зачем?
Он грустно усмехнулся.
- Чтобы спасти хоть последние крохи, а то разорился совершенно, не промотав сам ни копейки.
Я взглянул на него вопросительно.
- За два года перед сим у меня состояние было, - продолжал Бакланов, персчитывая по пальцам: - двести пятьдесят душ моих, двести пятьдесят жениных, семьедсят пять тысяч чистыми деньгами... Деньги все ухнули на акциях... Кредитные места были закрыты; чтоб жить, я занимал в частных руках, чорт знает под какие проценты. Теперь мужики, разумеется, не станут платить оброков и ходить на барщину.
- Капитализируйте скорей! - сказал я ему на это.
- Что ж капитализировать? Сто двадцать рублей за душу, а за вычетом частных и казенных долгов - рублей по пятидесяти, да бумаги эти, вероятно, еще упадут на бирже, и так двухсоттысячное состояние превращается в десятитысячное.
- Скорее кладите эти деньги в демлю, обрабатывайте ее.
- Да я не умею этого, не приучен к тому, - отвечал Бакланов: - ни моим воспитанием ни тем правом, с которым я владел моим состоянием; и так не я один: а и Сидор, и Кузьма, и Петр, целое сословие!
- Почти! - отвечал я.
- Что ж осталось делать после этого?
- Ступайте в службу, - сказал я не совсем искренним тоном.
- Именно! - подхватил Бакланов: - самое уж поатенное место: совершенно не видать, годен ли на что человек или нет.
- Совершенно не видать, - подтвердил и я.
- Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! - развивал Бакланов. - Так же, как и прежде, одни только протеже возвышаются и любимы; так же встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.
Бакланов в это раз был очень зол.
- Это ужасно, ужасно! - повторял он, ходя взад и вперед.
- Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за правило: "врачу, исцелися сам", - сказал я.
- Ну что ж? Это одна только фраза... Ах, кстати, - прибавил он: - Софи просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь.., У ней соберутся: дядя наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот... Пожалуйста!
- С удовольствием, - отвечал я.
Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное, или, по карйней мере, оригинальное!
7.. Окончательная перемена.
Когда наш великий Пушкин ехал куда-нибудь читать в великосветский салон, то уж, конечно, своими двумя-тремя волшебными стихами побеждал целый рой красавиц своевольных.
Наш бесценный друг Иван Сергеевич Тургенев, опахивая как бы ветром каким благоухающим сердца прелестного пола, возбуждает в них самые благородные и возвышенные чувствования, давая им и философии немного, и чувств и страстей, сколько это принято в хорошем обществе.
"Ольга" Гончарова, на наших глазах, произвела на одну очень милую, умную и молодую даму такое впечатление, что она зажала себе глаза рукой, закачала головкой и произнесла: "О, как бы я хотела встретить Обломова, полюбить его и влюбить в себя".
На наших наконец глазах, в Александринском театре, зрительницы обливались горькими слезами в "Грозе", сочувствуя страстям Катерины.
Ничего подобного на йоту, на мизинец автор никогда не производил своими слабыми творениями на прекрасный пол. К равнодушию молодых, прелестных дам, как это ни грустно для него, он давно и совершенно уже привык.