Смекни!
smekni.com

Взбаламученное море (стр. 62 из 83)

Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?

В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил, что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет в ее глазах, а другой говорил: - Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!

И автор поехал.

В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.

- Merci, monsieur Писемский, merci, - говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.

Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.

С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.

- Что вы именно будете читать нам? - спросил меня Бакланов, бледный и худой.

- Последнюю мою вещь: "Старческий грех", - отвечал я не без ударения.

Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.

- Ах, это мой милый Иосаф, - воскликнула вдруг Софи.

- Вы читали? - спросил я ее. "Софи читала! - подумал я: - уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!"

Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.

- Он будет нам читать свое произведение: "Старческий грех".

Ливанов опять величественно склонил свою голову.

- Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, - сказал он ласково-обязательным тоном.

- Господин Писемский реалист, - сказал Петцолов.

Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он знает это ученое слово.

Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика "Петербургские Ведомости", "Современник" и "Русский Вестник".

"Странно что-то это", - думал я.

Евсевий Осипович тоже сел против меня.

Петцолов наклонился за стулом Софи.

Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.

Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.

На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.

- Это ужасно! - говорила она. - У нас в пансионе точно так же... меня секли!

- Вас, Софья Петровна? Господи! - воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.

- Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!

- А помните, - отозвался из угла Бакланов: - у нас учитель латинского языка в гимназии - схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.

- У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так подлецом считали! - добавил Петцолов с своей стороны.

Не делали мне никаких замечаний только правовед и Евсевий Осипович. Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:

- Продолжайте, пожалуйста!

Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал, что голос мой дрожал душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в которое предназначались.

Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.

- Вот кто проприетеры-то! - воскликнул Бакланов, когда я прочел о скупом молодом купце: - их бы надобно душить...

На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.

- У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно по два месяца пьет запоем.

- Читайте, пожалуйста, дальше! - перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий Осипович.

Я продолжал.

Когда описывалось, как взяли Иосифа в острог, как производилось следствие над ним, участие со всех сторон было полное.

- Какой гадкий этот полицмейстер! - заметила Софи.

Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло, она даже вздрогнула.

- Бедный! - проговорила она.

- Чудесно! чудесно! - воскликнул Бакланов.

- Как славно вы разных этих канальев обрисовали! - заметил Петцолов.

- Этакие случаи возможны только при закрытом суде, - заметил правовед.

- Конечно! - отвечал я ему.

Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и отсюда, и все-таки я не приучил себя наблюдать, как и что вокруг меня происходит.

Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.

В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него не сходила с губ насмешливая улыбка.

Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.

Я посажен был около хозяйки.

- Чудесно! чудесно! - говорила она.

Я скромно, но не без удовольствия тупился.

- Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, - обратился вдруг ко мне Евсевий Осипович: - скажите: какая по преимуществу поражает вас в теперешнем нашем обществе черта?

- Право, не знаю! - отвечал я.

Мне не хотелось с ним говорить.

- Черта все-таки движения вперед, - подхватил Петцолов.

Евсевий Осипович не взглянул даже на него.

- Черта торопливости! - продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. - У нас все как-то скоро поспевает. Каково это выходит, того не разнюхивай очень, но зато скоро.

Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.

- Вот у вас ведь этот аксельбант академический? - обратился он вслед затем к Петцлолову.

- Да-с, - отвечал тот серьезно.

- Я, например, - продолжал Евсевий Осипович, опять как бы обращаясь ко мне: - сам некогда в молодости служил в военной, знаю теперь весь верх военный, и, признаюсь, предполагал в нашем воинстве все возможные добродетели: и храбрость, и честность рыцарскую, и стойкость, но никак уж не ученость: так вот было и изживал с тем век, только раз иду по Невскому, один мне попадается офицер с ученым аксельбантом, другой, третий, наконец сотня. - "Что такое, говорю, это все ученые?" - "Все ученые", говорят. Вот те на! сразу тысяч пять понаделали.

- Это не ученость, а знак один! - проговорил было Петцолов с насмешливою улыбкой.

- Знак - вещь важная-с! - воскликнул ему Евсевий Осипович: - для французского инженера корде - предмет Бог знает каких честолюбивых мечтаний и трудов. Они, сделав два-три открытия, стяжают это... А вы вот, вам надели это, вы уж думаете: "Э! баста! я ученый..."

Мне самому действительно странно было видеть на Петцолове аксельбант.

Он покраснел и сказал каим-то глухим голосом.

- Я вам позволяю это говорить только как старику...

- Что мне позволять-то? - возразил ему, нисколько не сробев, Евсевий Осипович: - я говорю не лично про вас, а про весь, во всей его окружности, факт.

Затем последовало довольно неловкое и продолжительное молчание.

- Мысль лучше больше поощрять, чем гнать и преследовать ее, - проговорил наконец, как бы сообразив, Бакланов.

- Это не мысль поощрять, - отвечал Евсевий Осипович: - а бессмыслие, которым, извините меня, и вы и все общество полны: мы вот несколько месяцев назад были у вас, и вы, в противодействии общественному направлению, предполагали издавать какой-то эстетический журнал, а госпожа племянница, кроме как о своих буклях и юбках, вряд ли о чем и думала в то время; но сегодня - приезжаем, и каких граждан в вас встречаем: при каждом намеке на общественное зло сердца ваши наполняются гневом и негодованием. Она, например, молодая и, вероятно, еще пылкая женщина, проходит с невниманием и зевотой, когда ей читают, со слезами в голосе, про любовь: некогда ей заниматься сим бренным удовольствием; в ней один огонь горит, огонь гражданки!

Софи сидела, потупясь, но Бакланов побледнел.

- Не годы же употреблять на то, чтобы начать честно думать! - проговорил он: - для других, кто постарше, конечно, это трудно; но нам еще, слава Богу, не семьдесят лет!

- Нет-с, годы! - закричал на него Евсевий Осипович: - мало того, десятки лет... столетия! Прочтите-ка хорошие истории и поучитесь, как и каким испытаниями делались настоящие-то граждане; а вот она, - прибавил он, снова показывая головой на Софи: - то, что есть в ней, она скрывает, а к чему участвует, то - лжет - того нет у ней в душе.

- Ну, уж и лгунья я! - сказала Софи.

Бакланов опять заступился за нее.

- Откуда же к вам-то, дядюшка, разные христианские, социалистические и мистические идеи пришли? - спросил он насмешливо: - жизнь ваша не совсем же согласна со всем этим была.

- На меня вам нельзя указывать-с! - вывернулся Евсевий Осипович: - я родился, вырос и жил в веке рабства и холопства, я должен был вилять хвостом, а вы призваны на более чистое служение.

Говоря это, он уже поднимался.

- Благодарю! - сказал он, обращаясь ко мне: - ваш полет не высок, не орлиный, но не лживый.

И, отдав прочим холодный поклон, вышел.

- Да ты сказала ему, что мы завтра уезжаем? - обратился Бакланов к Софи.

- Сказала, за это и бесится, - отвечала она с улыбкой.

- А вы завтра уезжаете? - спросил я.

- Уезжаем, monsieur Писемский, уезжаем! - отвечала Софи с сожалением.

- Она едет в свое именьице, а я в свое! - подхватил Бакланов.

Я на это молча только поклонился.

"Так вот чем наслаждались в моем произведении, - думал я, едучи домой: - да и то, по словам Евсевия Осиповича, притворно!"

8.. Что собственно занимает ее.

Сердце мое не утерпело.

На другой день я поехал проводить моих друзей на железную дорогу.

В первой же со входа комнате я встретил Бакланова, с дорожною сумкой через плечо и в фуражке.

- Merci, Писемский, - сказал он, с чувством пожимая мне руку и даже целуясь со мной. - Софи там, в отделении первого класса.

Я прошел туда, и так случилось, что подошел к Софи сзади. Возле нее, низко-низко наклонясь, стоял Петцолов. Я невольно приостановился и не подходил к ним.

Говорила Софи.

- Он несносен... Теперь он разоряется и выходит из себя, как будто бы я в том виновата, тогда как я живу решительно независимо от него...