- Но мачеха будет любить их из любви к вам.
- Н-ну! - произнес Варегин: - я в эти тонкие чувства, признаюсь, не очень верю; их обыкновенно достанет только месяца на два после брака.
Друзья на несколько времени после того замолкли.
- А эта красивая женщина, которая подавала нам обедать, на каком положении? - спросил Бакланов.
Варегин улыбнулся.
- Вы все по себе судите? - сказал он. - А вот кстати за откровенность откровенностью отплачу: в каких вы отношениях с этой госпожой, кузиной, что ли, вашей?
Бакланов очень сконфузился.
- Я ей родня... - пробормотал он.
- Я это потому вас спрашиваю, - продолжал Варегин: - что мне мужики на сходке говорили: "Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!"
- Им-то, скотам, что за дело! - проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану...
- Ну, а жена-то как же, а? - спросил с улыбкою Варегин.
- Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно.
- Все равно, что вы живете с любовницей? - повторил Варегин.
- Я не то, что живу... - отвечал, начиная теряться Бакланов: - жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству.
- Что ж такое поустроится? - допрашивал Варегин.
Бакланов окончательно сконфузился.
- Там... дела разные... - отвечал он как-то неопределенно.
Варегин не спускал с него внимательных глаз.
- Все это, друг любезный, - начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: - я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать - затянулся, любовь!
- Э, вздор какой! - перебил с сердцем Варегин.
- Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь?
- Разумеется, кто ж в нее поверит... Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть.
- Я детей и люблю, а разлюбил только жену.
- Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, - чувством наконец собственного долга.
- Хорошо чувство дружбы! - воскликнул Бакланов. - Ты знаешь ли, - прибавил он уже полушопотом: - что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.
- Что ж, она нехорошая разве женщина?
- Напротив, ангел по душе и собой красива.
- Так отчего же?
- А оттого... Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.
- Господи помилуй! - воскликнул Варегин.
- Да, да! - повторил Бакланов.
Варегин несколько минут усмехался про себя.
- Никогда бы вы никакого преступления не совершили, - проговорил он: - и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию...
Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.
- Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, - проговорил он глухим голосом.
- Ну, так будете чувствовать! - сказал спокойно Варегин.
- Может быть, - отвечал Бакланов.
Он заметно обиделся.
- Все это я говорю, опять повторяю, - продолжал Варегин: - потому, что мужики прямо сказали: "мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет".
- Да я никем и не командую, - отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: - наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.
- Это, я полагаю, самое лучшее!
- Для спокойствия этой женщины уеду...
- Для спокойствия этой женщины уезжайте! - повторил Варегин.
Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.
Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.
- Не пора ли нам? - спросила она.
- Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, - отвечал Варегин.
- Merci, monsieur Варегин, merci, - говорила Софи.
Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи!
Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых. 15..
По-прежнему бодр и свеж.
На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.
- А-а! - произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.
- Здравствуйте и прощайте! - отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру.
Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.
Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.
- Как же вы оставляете меня в этаком положении? - сказала она.
- Что ж положение?.. Теперь все тихо... Мне надобно же в своем имении побывать... Жена узнает, если я совсем не буду.
- Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?
- Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть... В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.
- Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! - проговорила, не утерпев, Софи и вышла.
Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.
- Я приеду через неделю, много через две, - говорил он, прощаясь с Софи.
- Как хотите, - отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.
" Ну, слава Богу, развязался, - думал Бакланов, садясь в экипаж: - как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо".
Софи осталась тоже сильно взволнованная.
- Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! - говорила она, кусая свои розовые губки.
Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.
Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.
- Ах, папа! - воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.
- Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой! - думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, - бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.
Под старость он сделался несколько почувствительней.
Софи почти рыдала у него на руках.
- Ну, усядься, успокойся! - говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.
- Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! - начала Софи, несколько успокоясь: - у меня люди бунтовали.
- Везде одно, везде! - отвечал таинственно Петр Григорьевич: - у меня так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не ходят на барщину! - прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.
- Как же, папа, чем же вы будете жить? - спросила Софи с участием.
- Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!
- Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..
- Да, полагаю так, - отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.
- Нет, папа, совсем уж не воротят, - отвечала Софи: - а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться...
- Да, грубиянят очень, - отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.
- Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, - поняли?
- Да, то-есть как тебе сказать! - начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: - слаб нынче очень стал соображением, - прибавил он уже серьезно.
- Слабы?
- Очень... И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!
- Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?
- Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал... вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал... так и грохнуло!
- Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!
- Что же писать? Случай ведь это несчастный! - отвечал Петр Григорьевич.
Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. "Где ей, - говорил он: - сама молода; на разные финтифанты нужно".
- Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, - продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: - "Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!.." - "А что, говорят, мы плотники, что ли?" - и не подставили.
- Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!
- Как прикажешь, я на все готов! - отвечал добродушный старик.
- А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше.
- Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! - подтвердил Петр Григорьевич.
- А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня - хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! - продолжала Софи, обнимая и целуя отца.
- Да уж это надобно, чтобы господин посредник... а я-то очень слаб памятью, - что еще давно было, помню, а что вчера, - хоть зарежь! - повторил еще раз старик.
При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.
- За границу, за границу! - шептала радостно Софи, улегшись на свою постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом. 16..
Один из модных вралей.
При отличном светлом вечере, в Лопухах, на балконе господского дома сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный, из военных, господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у старой фрейлины на празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал с народом. Одет он был, как и Бакланов, франтовато; у обоих лица были бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых и без того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то удивленные и печальные.